– Володь, – заговорщически шепнул хозяину на ухо, – может, по сто грамм? У меня спирт есть.

– Давай, давай, – живо отозвался оленевод, не замечая, с какой злостью на них зыркнула супруга.

Разлили по кружкам. Хозяйка в знак протеста демонстративно вышла. Отужинали, однако, превосходно. Хозяин весьма своеобразно мясо уплетал. Захватит зубами и – вжик – ножом перед самым носом. А ножик-то бритва. Как он себе губу не отсечёт, удивлялся лейтенант. Попробовал сам. Чуть не порезался. Пришлось трапезничать по-европейски, вилочкой с ножичком перочинным, в качестве которого использовал оставшийся без дела – и слава богу – скальпель. Мясо было наполовину сырым, наполовину сгоревшим. В глотку не лезло. Но после второго и третьего тостов полезло всё. И чай их пресловутый.

У ненцев не говорят: «Пойдёмте завтракать или обедать». Принимать пищу у них называется «пить чай». К чаю в тундре отношение особое. Воду в сыром виде не употребляют. Неизвестно, какая зараза в озерцах водится. Кипятят. Чтобы вкус придать и вообще улучшить качества воды, заваривают традиционным чаем или же какими-то снадобьями неповторимой, весьма приятной душистости. Теперь старший лейтенант, как только слышал «пить чай», устремлялся на зов, словно прирученный оленёнок.

Утром доктору досталось от хозяйки. Вы, говорит, лечить ребёнка приехали или пьянствовать? И ругалась, ругалась. Володя в это время был дежурным по стаду, что паслось в километре. Большое стадо, голов тысячи три. Заступиться, таким образом, было некому. Лейтенант выслушал упрёки с невероятной стойкостью, несмотря на жгучее желание ответить. Сдержался. Даже пообещал, что подобное не повторится.

На третьи сутки хозяин Володя опять дежурил, но теперь в ночную смену. Когда подошло время спать, хозяйка, смущаясь и не глядя в глаза, пролопотала:

– Вам придётся пойти в другой чум. Там есть мужчины. Я одна с чужим человеком не могу.

Пришлось проситься в соседний чум, где уже лежало человек пять мелких мужичков. «Вошек бы не подцепить», – тяжело вздохнув, улёгся на оленью постель. Перед тем как спать, ненцы заносили минут на пять чадящую головешку, чтобы комаров прогнать. Толку особого не было. Доктор, однако, быстро отключился. Его не жалили, диметилфталат спасал.

Температура у ребёнка, наконец, нормализовалась. На пятые сутки припухлость уже была не видна. Гена объявил, что утром уедет. Надо организовать транспорт. Володя опять ушёл дежурить. Утром лейтенант поинтересовался, кто же – однако! – меня повезёт? Мужички пожали плечами и разошлись по делам, не сказав ни слова. Что за… Подался к Володиному чуму, окликнул хозяйку. Та долго не показывалась, потом всё же высунулась.

– Ну, так где же упряжка? Мне ехать надо, уважаемая. Вы говорили кому-нибудь? Я ведь просил.

Женщина в ответ посмотрела пустыми глазами и, не проронив ни звука, вероломно скрылась в чуме.

– Не понял. Это как? И поесть не дадут, и чаем не напоят?

Вернулся, где ночевал. Там ещё оставались двое подростков. Пытался выспросить у них. Те ничего не знали. Один посоветовал пешком. Пока отлив. Тут совсем недалеко, всего двадцать километров. Лейтенант тупо уставился на их наивные скуластые физиономии, до конца не осознавая, что впереди марш-бросок, как говорится, с полной выкладкой. Обматерив пацанов, которые повинны-то и не были, а также неласково пройдясь горячими пожеланиями по всей тундре, доктор Савватиев подтянул ремень, приторочил сумку поудобнее, смазался диметилфталатом и решительно направился к берегу. Потом, вспомнив, вернулся, кликнул Володину жену, отлил оставшийся диметилфталат, оставив себе самую малость.

– На, отдашь своему, он просил.

Когда Марина пришла с работы, они успели пропустить по паре стопок. Закусывали навагой, что с утра томилась в печи. Гена, не унимаясь, делился впечатлениями. Нечаев только головой покачивал, местами громко смеялся, местами ругался, приговаривая:

– Вот собаки! Ну, «лопаты»! Человек к ним за пятьдесят вёрст, понимаешь, лечил, не спал, а они даже отвезти не соизволили. Тьфу!

– Здравствуйте вам, господа-товарищи! – жена уткнула руки в бока и собралась делать выволочку. – День-деньской на дворе, а они тут уже…

Не сразу заметила, что за гость у них. После того как глаза притерпелись к полумраку, вдруг запричитала, признав своего спасителя:

– Ох, батюшки! Геннадий Петрович! Гость Вы наш дорогой, – и бросилась обниматься, а когда поцеловала прямо в губы, лейтенант густо покраснел.

И Нечаев, и девчонки, а громче всех сама Марина, так стали смеяться, что вскоре сами раскраснелись, будто снегири в ясный день. Алёнка полезла на руки, а старшая Катя обхватила доктора за шею.

– Так, девоньки, – хозяин пытался состроить суровое выражение. – Вы гостя сперва угостите, как следует, а потом уже и тираньте. Мариш, а ну приготовь ещё чего-нибудь. Ну и достань там, из НЗ.

Супруга обновила ассортимент и действительно извлекла откуда-то из шкафа бутылку «Столичной». Когда за приезд да за здоровье выпили, Марина предложила помянуть Галю. Вася с благодарностью глянул на жену. Гена при этом успел заметить тень, мелькнувшую на лице друга. Чуть позже Нечаев предложил:

– Пойдём, Петрович, перекурим.

У крыльца сидели три огромные, непонятной породы лохматые собаки, водили носами. При появлении хозяина усиленно завиляли хвостами и тихонько заскулили.

– Э-э-э. Вечно жрать просят, сколько ни корми. Прорвы. Ну ладно, цыть! Фу, я сказал. Покормлю, покормлю, потерпите.

Собаки умолкли и уселись на свои всклоченные ляжки, глядя так преданно, что доктору сделалось неловко.

– Слушай, Василич, ну, дай ты им чего-нибудь, а?

– Дам, дам. Пожалел? Добрая ты душа, Петрович. Вот нельзя их баловать, особливо жратвой. Не охотничьи собаки будут, шушера дворовая, пустобрёхи. Да и в нарты не запряжёшь, избалованы станут. Только жратва останется в привычке. Понял? Дай-ка спички, я в доме оставил.

Прикурил, задумался. Доктор понял, о ком. Галю вспомнил. Он положил Нечаеву на плечо ладонь и, помолчав немного, спросил:

– Вась, сходим завтра к ней? Перед отъездом.

– А ты с Голубцовым договорился насчёт транспорта?

– Я Сару попросил.

– Э-э-э…

Два года назад в Кие разбился вертолёт. Прилетали за красной рыбой. Ну, и попутно разные грузы с полигона для Божка в хозяйство добросить. Божок в Кию тогда послал с вертолётчиками Петю Канюкова, который в своё время служил у него прапорщиком, а по истечении контракта так и остался на севере, женился, обзавёлся добротным хозяйством, занялся рыбалкой, охотой, шоферил. Мог добыть что угодно. В те годы рыбы изобилие было. И сёмгу таскали, и нельму, голец косяками шёл в сети. Икру солили бочками. Не только начальству, простым смертным доставалось, даже солдатам на праздники давали.

Петя и споил вертолётчиков. Сам-то давненько пристрастился, в запои, бывало, уходил на недели. Стали взлетать, да не рассчитали крен. Вертолёт чиркнул винтом по песку и рухнул. Экипаж практически не пострадал, так, ушибы, ссадины. Командир лёгким сотрясением мозга отделался. Но были солдаты. Один погиб, сгорел. Не успели вытащить. Канюкова взрывом так высоко подкинуло, что все подумали: конец Петеньке. Лежал без признаков жизни. Потом вдруг вскочил и, протерев глаза, спросил, а что, собственно, случилось? Оказалось, пьяный как зюзя. Спал. Потому и не переломался, расслаблен был. Каким-то осколком Пете повредило артерию на руке, отчего потом не прощупывался пульс, и часто принимали за мёртвого. Напьётся и лежит бездыханно, соседи или кто там подвернётся добросердный, потрогают руку, где обычно пульс щупают, и поднимают панику. Сразу, конечно, вызывают фельдшерицу поселковую или доктора от ракетчиков. Морока с Петей Канюковым! А ему, дурачку, как с гуся вода. Ходит, хихикает да про случай с вертолётом рассказывает, иногда по несколько раз одному и тому же человеку.

Обломки вертолёта до сих пор лежат рядом с деревенским погостом. Доктор с Василием Васильевичем, как проснулись, пошли искать Голубцова. Но сначала сделали крюк.