Отхлебнув, Галя закашлялась. Расплакалась. Нечаев обнял, прижал к груди:

– Испугалась, сердешная?

Так ласково сказал! Сердешная. Господи, хорошо-то как!

– Испугалась, но плачу не из-за того, прости.

– А что ж?

– Никогда мне не было так… замечательно.

– И мне.

Все пять километров Василий нёс Галю на руках. До своего дома. Даже в голову не могло прийти отнести её куда-то ещё. Утром сбегал в гостиницу за Галиным чемоданом. С тех пор не разлучались. Даже когда Галина родила Катюшку, Василий ухитрялся прилетать к ней в Мезенский роддом каждый день самолётом, что возил навагу, наловленную их артелью. Огромное по меркам земным Господь ссудил этим двоим счастье. Настолько огромное, что на небесах, видимо, сочли: не по правилам. Человек страдать должон. В страданье счастье, а не в раденье земном. И неужели оно правда?

Галина, теперь Нечаева, работала заведующей фельдшерско-акушерским пунктом. Начальницей была сама над собой. Других медиков в Кию не присылали. Моталась молоденькая фельдшерица по вызовам и днём, и ночью, и в погоду, и в непогоду. Людям нравились Галины профессионализм, обходительность, вежливость, умение посочувствовать. Уколы в её руках получались безболезненными, лекарства превращались в панацею. Все считали, что так и должно быть, что бегать к ним для Гали Нечаевой особая честь и удовольствие. Телефонный звонок протрещал так громко, что Катюшка, уже было заснувшая, испугалась и заплакала. Вася подхватил дочурку на руки, начал укачивать:

– Ну, чего ты, лапушка? Страшно? Телефон это. Что ж ты так пугаешься, крохотуля? A-а, а-а… A-а, а-а… Галь, чего там?

Галина молча слушала, но начинала сердиться. Вася понял по складочке на переносице.

– Послушай, Харитоновна, опять ты. Я же тебе сколько раз объясняла. Нет, ты погодь. Послушай меня. Живот прихватывает оттого, что много ешь сырого мяса. Ну, не идёт оно тебе. Организм такой. Наверное, ещё и с перцем жгучим? У тебя ж холецистит. Послушай, Харитоновна. Нет, ну ты глянь!

Галя прикрыла трубку ладошкой.

– Хоть кол ей на голове теши. Упрямая старуха.

– Чего ей надо-ть? – Вася сам уже начинал заводиться. Люди! Пожалели бы. Покоя не дают.

– Живот, как обычно, скрутило, помирает, говорит, укол требует.

– Да пошла она к лешему!

Катенька опять заплакала. Вася стал ходить по комнате, качая дочку и ворча себе под нос. Галя сказала в трубку: «Сейчас приду, потерпи», и стала собираться.

– Ты бы не ходила, Галь. Вона, как метёт. Ничего ей, ведьме старой, не сделается.

– Да как-то неудобно отказывать.

– Погодь, я с тобой.

– Да куда ты! А дочку на кого? Я мигом. Первый раз, что ли? Ты лучше Катюшку укачай.

Вася и глазом моргнуть не успел, как она выскочила из дома. А крохотулечка продолжала плакать.

– Ну-ну-ну. Спи, моя хорошая. Спи. А-а, а-а…

Минут через пятнадцать дочка уснула. Он уложил её в кроватку, набрал номер Харитоновны.

– Алло! Слышь, бабка, позови Галю к телефону.

– Какую Галю?

– Да что б тебя!

Васе сделалось не по себе. Он схватил полушубок и рванулся в дверь. Тут же метель окружила со всех сторон, начала жалить, колоться, выть. Куда ни повернись, везде снегом в лицо. Ничего не видать. Вася побежал, чутьём бывалого охотника определяя нужное направление. До старухиной избы добрался за десять минут. Влетел и с порога начал ругаться. А когда понял, что Галина ещё не приходила, так выматерился, что у Харитоновны все колики в животе сразу прекратились. Бабка и сама перепугалась не на шутку.

– Господи, сохрани и спаси! Васенька, что ж делать-то?

– Звони Голубцову. Живо! Народ поднимайте, будем искать. Смотри, ежели что, убью, тварь старая. Живот у неё заболел. Короста!

Он помчался по деревне, собирая мужиков. Откликнулись на беду мгновенно. Зажгли факелы, стали прочёсывать окрестности. Позже присоединились ещё люди. Голубцов лично руководил. Вышла на поиски и Сара Коткина. Так продолжалось час, два, три. Хоть многие выбились из сил, но поисков не прекращали. Василий Васильевич впал в отчаянье. Он метался, не чувствуя усталости и холода. И всё время кричал:

– Галочка! Галочка!

Когда в небе забрезжило, метель вдруг улеглась. Они нашли её в море. Галя, сбившись в снежной круговерти с пути, пошла совсем не в ту сторону, не заметила, как миновала берег, а когда поняла, присела около вмёрзшего старого баркаса, там и осталась. Снег на её лице уже не таял. Дыхания не было. Вася упал к ногам жены да так и лежал. Когда повернули лицом кверху, оказалось, без сознания.

Похоронили Галю Нечаеву на деревенском погосте, поставили памятничек со звёздочкой. Вася после той ночи стал совершенно седым. Харитоновна не казалась на деревне целый год, боялась людского осуждения. А что с неё взять? Она-то, в принципе, чем виновата? Это судьба такая злая.

Вертолётчики с явным нежеланием прихватили на борт лейтенанта и подкинули только до Кии, вопреки указанию предсельсовета доставить непосредственно в бригаду. Дальше доктора повезли на упряжке. Двадцать километров олени осилили за три часа. Погонщик попался немногословный. Кивнул, указывая, куда сесть. Сам же опустил капюшон малицы и затянул шнурком так, что остались видны лишь глаза. Уселся спереди, взмахнул хореем. Олени сорвались, лейтенант едва успел ухватиться за перекладину.

Нарты мягко скользили полозьями по влажной траве. Из-под копыт летели брызги, ошмётки грязи, болотного торфа и непременно в лицо. Только успевай прикрываться. Гена сидел боком, попадавшиеся навстречу кусты больно били по коленкам. С трудом приспособившись, залюбовался тундрой. Ох, и красиво! Растительность блестела, пролетавшие мимо небольшие озёра, полные солнца, пылали. Дикие утки и гуси, носясь над головой, громко хлопали крыльями, будто аплодировали, и на их мелькающем оперенье возникали радужные блики. Встречный ветерок сбивал комариные атаки. Когда олени замедляли ход, погонщик взмахивал хореем, и они наращивали темп.

Через полчаса руки и ноги занемели. Стал неуклюже ворочаться, испытывая неловкость перед оленеводом, так как всякий раз нарты чуть ли не опрокидывались. Но тому и дела не было. Гена подумал, что, свались он сейчас, ненец даже не заметит, так и поедет дальше без пассажира. Всё чаще стали попадаться различных размеров озерца. Олени брали их сходу, даже не притормаживая. Когда влетели в первое, военврач возмутился, полагая, что его решили искупать. Но нарты скользили по поверхности, нисколько не погружаясь. Скорость была высокой, они попросту глиссировали по водной глади. Здорово! Проскочив с десяток мелких, упряжка вылетела к целому озеру. Ну, уж эту-то лужу объедет? Однако погонщик и не думал сворачивать. Может, уснул? Доктор запаниковал: до воды десять, восемь, пять метров. О, господи! Что он задумал?

– Ёлки-моталки! Да куда же ты! Ой, мама.

Олени с разбегу бухнулись с бережка и окунулись так, что остались только ветвистые головы над водой. Холодная волна ударила доктору в корму, он подскочил, как ужаленный, быстро натягивая повыше ботфорты. Нарты уже не скользили, как прежде, но и не тонули. Полозья ушли в глубину, однако днище оставалось на поверхности. Прямо плоскодонка. Затаив дыхание, доктор приготовился к худшему, справедливо полагая, что погонщик спятил. А тот как сидел неподвижно, так и остался сидеть, не выказывая никаких эмоций. Даже любопытство взяло, чем всё кончится?

Кончилось тем, что кончилась низина. Без труда выбравшись на берег, олени встряхнулись и побежали к показавшейся вдали возвышенности. Местность преобразилась. Зелёные луга с озерцами сменились рыжими, пятнистыми кочками. Почва здесь была полупесчаной, неровной. Ход упряжки замедлился. Через какое-то время опять выскочили на небольшую равнинку, и олени понеслись по старой привычке. Впереди возникли совершенно непроходимые заросли. Кустарник стремительно приближался, увеличивался в размерах. Дремучий, непроглядный, сплошное переплетение лозы, кореньев, сучьев, разнокалиберных стволов.