Ощущение такое, будто я предала не только Вету, но и Кирилла. Душит.

Вета сидит напротив меня на краю углового дивана и мнёт в руках мягкого зайца.

— Да, — отвечает, а смотрит куда-то в сторону.

Я оборачиваюсь и нахожу у окна похожую на саму Вету своей хрупкостью девочку в спортивном костюме на размер больше нужного и с коротко подстриженными белыми, практически прозрачными волосами.

— Она болеет, — шёпотом добавляет Вета. — Иногда, когда я чувствую, что во мне накапливается достаточно сил, я создаю иллюзию, где показываю ей жизнь, которая у неё могла бы быть. Во сне, разумеется.

— Зачем?

— Твоя мама сказала, что ей осталось чуть больше года.

— Кирилл для пиратов делал то же самое, — улыбаясь, говорю я.

Только всё равно чертовски грустно, и это никак не скрыть.

Эта маленькая девочка передо мной — боец. Всего тринадцать, а видела, знает и прошла через то, что легко сломило бы любого. Меня — уж точно. Город бездушников… Как вспомню — в дрожь бросает. А я пробыла там совсем немного.

Остаться на месяцы, а то и годы — не представляю, каково это.

— Ты можешь жить в штабе, — напоминаю я. — Если хочешь.

— Знаю, — говорит Вета, как мне кажется, только из уважения ко мне и моей идее.

— Но там нет никого твоего возраста, — договариваю я.

И вот тут Вета со мной согласна больше, чем была до этого.

— Но я буду приходить к тебе каждый день, ладно? — я осторожно придвигаюсь к ней ближе, а, оказавшись рядом, треплю её по волосам. — У меня ещё остались игрушки, которые я давно хотела передать в детский дом, но всё никак не могла, а теперь точно знаю, что они попадут в надёжные руки.

— Мне нравится этот заяц, — Вета прижимает мягкую игрушку к груди.

— Это была Славина любимая игрушка, — говорит мама, появляясь в комнате. — Она звала его Тимошей. — Подходит к нам. Меня бегло целует в лоб, а на Вету просто смотрит, но так… Вета жива и здорова, но в маминых глазах как-то слишком много сострадания. — Как твои дела?

— Хорошо. — Вета с мамой учтива и вежлива. — Очень вкусный был обед, Тамара Павловна.

— Тётя Тома, Вета. Мы уже об этом говорили.

Забавно. Не знаю, как здесь, но воспоминание о прошлой жизни, где маме не очень нравился мой друг Кирилл, вечно втягивающий меня в неприятности, в голове проигрывается отчётливо. Специально ли она старается игнорировать их с Ветой родство или для неё все дети в детском доме автоматически становятся «её детьми» — теперь я могу только догадываться.

— Извините, тётя Тома.

Мама качает головой. Ещё раз бегло осматривает нас и уходит к другим детям. Так она останавливается у мальчика, сидящего с воспитателем на полу и складывающего кубики, чтобы показать ему, как лучше построить домик, у двух близняшек, рисующих цветными мелками на пробковой доске, чтобы похвалить их за получившуюся картину, у самой старшей среди всех, кого я видела, девушки с густыми волосами, заплетёнными в толстую косу, чтобы поинтересоваться, что она с таким интересом читает.

Мама не любит свою работу в казённом доме с серыми стенами и облупившейся на оконных рамах краской — об этом она говорила мне не единожды. Но мама любит детей, которые никому не нужны, и только ради них она сюда возвращается.

Я снова обращаюсь к Вете. Задаю ей вопросы о том, как она провела день, а сама думаю, что, оказывается, всем нам, независимо от расы, нужно только одно — те, кому нужны мы.

Так Кирилл никогда не терял надежды, потому что отвечал за жизнь пиратов и сестры, которые, случись с ним что, могли не выжить. Так Лена улыбается, даже когда ей назначают первые серьёзные таблетки, потому что рядом с серьёзным, но потерянным видом стоит Ваня. Так мама откладывает заявление об увольнении в ящик стола, потому что дети, за которых она несёт ответственность, давно стали для неё больше, чем обычные рабочие будни. Так Влас оставил мне письмо, — и теперь я это точно знаю, — чтобы иметь возможность вернуться, если его будут ждать.

Так поступаю и я. Но в отличие от других, не только в чём-то одном, но в каждом своём действии, предыдущем и последующем. Я давно позабыла, что моя жизнь принадлежит мне, потому что её ценность перестала иметь для меня значение. А всё, что заставляет двигаться — это мысли о том, что будет с теми, кто мне дорог, если вдруг мне надоест играть в игры, в которых я всегда проигрываю.

Это неправильно. В моих руках молоток и гвозди, и я забиваю их в крышку гроба, в котором сама же и лежу. Весь мой мир в огне, и я — та, кто поливает всё вокруг бензином в попытке потушить пожар.

Я почему-то решила, что давно сбилась с пути, и поэтому окончательно отпустила штурвал, позволив судьбе самой управлять моей жизнью как брошенной в объятья стихии лодкой — и это вместо того, чтобы хотя бы просто выровнять её, остановить качку.

Маленький шаг — это всё-таки шаг. Пусть даже в неправильном направлении. Ведь это значило бы, что я пытаюсь, а не сдаюсь без борьбы.

Именно так поступила эта маленькая храбрая девочка передо мной, и её брат, и Ваня, и всё, кто, как я знаю, проходили через что-то, что могло бы заставить их думать о смерти так часто, что та начинала казаться не фантазией, а воспоминанием.

Я ведь защитница. И если я действительно хочу спасать других, я не имею права обесценивать собственную жизнь.

Это неправильно, и мне нужно… н ет, я обязана снова стать капитаном на этой лодке, даже если в итоге всё, что она сделает — это бесславно пойдёт ко дну.

Возвращаясь домой спустя около часа, проведённого за разговорами с Ветой обо всём сразу и ни о чём одновременно, я с удивлением нахожу у своего подъезда курящего Бена. Кончик его носа такой алый, что я примерно могу прикинуть — на морозе он простоял явно больше, чем нужно.

— Ты чего тут ошиваешься? — спрашиваю, вытаскивая наушники из ушей и пряча их в карман к телефону, на котором слушала музыку.

— Тебя жду, — спокойно отвечает он, туша сигарету о стену, чуть выше старого объявления о введении комендантского часа.

— Давно?

— Ну, часа полтора.

— А чего не позвонил?

— Я знал, где ты была, и подумал, может, захочешь побыть одна. В конце концов, ты бы так и так вернулась домой, рано или поздно.

— Это глупо.

— Думаешь, когда у меня последние из десяти пальцев на ногах отмёрзли, я этого сам не понял?

Смеюсь. Набираю код на двери, захожу в подъезд. Бен плетётся за мной. Слышу, с каким удовлетворением он выдыхает, оказываясь в тёплом подъезде.

— Что ты хочешь-то? — спрашиваю, когда мы поднимаемся на мой этаж и встаём у двери. Я перебираю связку ключей, выуживаю нужный. — Или просто заняться нечем, вот и слоняешься по городу, за людьми разными как маньяк последний следишь?

— Шутить изволишь? Значит, всё хорошо.

— Нормально, — честно отвечаю я.

— А нога как?

— Чего привязался, Боже? — восклицаю уже в квартире.

Никого нет. У Артура и Полины сегодня свидание, мама с папой на работах. Я должна была провести этот остаток вечера в одиночестве, но нет же: нарисовался, хрен сотрёшь и непонятно зачем.

— Ну не знаю, может, потому, что я твой друг, а ты сегодня прощалась с крёстным своим, — произносит Бен равнодушно. Стоит в коридоре на коврике у порога, пока я разуваюсь и раздеваюсь. — Или потому, что всё время происходит какие-то дерьмо, и лучше бы нам всем хоть иногда присматривать друг за другом. Но, похоже, это только моё мнение, потому что Нина меня по телефону послала, когда я позвонил ей, видите ли, не вовремя, до Марка вообще не дозвониться и не дописаться, и, что-то мне подсказывает, что это как-то связано с его последним странным и счастливым постом в Твиттере… Ваня возится с Леной, Даня возится с этой уродливой птицей, а на старого Андрея, похоже, все класть хотели!

Я так и замираю со снятыми, но на полку не убранными сапогами в руках.

— Бен, я…

— Забей, — отмахивается тот. — Рад, что у тебя всё окей. Я пошёл.