Если бы я только мог знать, что думают парни, но неделю тишины, назначенную мной, никто не смел нарушить. Но, уверен, я был готов ответить за каждого из нас.
Хайер наверняка сейчас в приподнятом настроении, абсолютно уверенный в том, что все сделал круто. А уж какие воздушные замки он уже успел построить в воображении, одним богам известно. Скорее всего, сидит у себя в трейлере, прижимая к груди Энджи, закидывается очередной упаковкой с баночным пивом и смотрит телек. Так и представляет, что скоро там будет мелькать и его лицо. Впрочем, как не ему быть на острие скандалов. Уверен, что не самые симпатичные телочки сбегутся в телевизор, чтобы объявить о случайной беременности и неподобающем харрасменте. Вот тогда уж нашего Хая потрепят за патлы. Хотя только его Энджи будет ему всегда верна. Стоп! Я не хочу об этом. Слишком уж красочно я могу себе это представить.
Что до Хемингуэя, то он точно считает, что мистер Шорт задумал какую-то пакость, не сошлись характерами, так и сидит в одиночестве в своей студии, посмеиваясь над молодыми «талантами». А если нет, то думает, как выжать из нас побольше бабла и превратить в коммерческий продукт. Хем, конечно, хороший парень, но в нем нет той коммерческой жилки, что превращает музыку в деньги. Так и будет играть на своем басу всю жизнь, не оглядываясь ни на что другое.
Да и по Эрлу точно не скажешь, что для него что-то изменилось. Зверь, грубый медведь. Такой он есть, все держит в себе. Уверен, если бы он даже вдруг убил и съел всю свою семью, мы никогда бы не узнали, это не читается в его глазах. Вообще, трудно понять, что у него на уме, кроме барабанных палочек. Скорее всего, он сейчас выбивает блаженные ритмы в райских кущах сна. А ритмы неспешные, с паузой, будто сигнал от мозга к рукам попал в пробку в час-пик и там задержался.
А я? А что я? Я огляделся вокруг, понимая, что не хочу больше никуда идти. Устал? Или что-то еще. Надо отправиться домой, включить фоновую музыку или телевизор с любимым «Discovery» и лечь на кровать. А потом, уткнувшись лицом в подушку, ожидать каких-либо новостей. Все равно каких. Знаете, ненавижу состояние неизвестности. Мой самый большой страх. Когда вроде бы все хорошо и успех обеспечен, но это еще не точно. Находясь на перепутье, самое долгое – ждать. Сердце заходится в неровном ритме, пульс дрожит. В такие моменты я чувствовал себя цирковым канатоходцем, когда малейший ветерок может обрушить вниз любые надежды на успех.
Что ж, действительно пора идти. Я поднялся с лавочки и неровной походкой – виски дало в голову – отправился восвояси, отмеривая шаги и притворяясь трезвым, что у меня плохо получалось. Пинал камни под ногами, оправдывая неловкие движения. Ладно, никто не заметит. Да и вряд ли кому-то было до этого дело.
Уже дома я свалился на диван, включив микс из любимых исполнителей, и прикрыл глаза, в очередной раз представив себя на сцене. Такая мантра: кому-то овечек считать, а мне – зрителей. Я представлял себя нотой в безграничной нотной тетрадке жизни…
Беспокойный сон, наполненный грезами и мыслями о нашем светлом будущем, прервал звонок. Я уже заканчивал очередную песню, выступая с группой где-то на Мальдивах, когда в мой сон ворвался настойчивый звук. Сначала я, было, принял его за писк комара. Но он усиливался, и парни на сцене крутили головами в непонимании. Я открыл глаза, сотовый елозил на полке, грозя свалиться на пол.
– Да? – в кромешной темноте лишь серебристый лунный диск был единственным источником света. Сколько же я провалялся в прострации?
– Не спишь, Кейси? – я узнал его, этот голос. Может, если бы это был Лайонел, я бы испугался еще больше. Но нет. Я шумно выдохнул и сел на кровать, покачиваясь от не выветрившегося виски.
– Чего тебе, Хем? – буркнул я. Все-таки он первым нарушил наш обет молчания. Я так и знал, в нем бурлило и кипело в последнюю нашу встречу в гараже, и кому-то надо было вывалить на голову свои переживания. Видимо, я оказался первым в списке. Что ж, спасибо и за это! Я тоже соскучился по тебе, брат!
– Не знаю, что-то уснуть не могу, – усталым голосом пробормотал он, – понимаю, мои волнения ни к чему не приведут, но ничего поделать с собой не могу.
– Та же фигня, – признался я, – весь день шатался как умалишенный, пытался отвлечься… Когда уже этот чертов Вуду позвонит, почти неделя прошла?!
– Так и не звонил? – уточнил Хем.
– Нет.
– Все будет нормально, – он шаркнул носом.
– Ты уверен? Или так убеждаешь меня и еще себя до кучи? – я посмотрел на часы, большая стрелка стояла на без одной минуты час.
– Стараюсь верить. Потому что если мы облажались, то все зря. Ну или Шорт трепло.
– Вуду не понравился тебе с самого начала, – к чему разговор? Он что, опять хочет мне пожаловаться на Лайонела? Так я и так все знаю.
– Это да… – протянул он. – Тогда что дальше будем делать?
– Соберем еще денег, найдем другую студию, – я попытался взбодрить его. – Не переживай. Или продолжим выступать на пьяных вечеринках за выпивку…
– А ты не думал?.. – резко прервал он меня.
– Что? – вот уж выцепил из сна, а теперь отвечай на вопросы.
– Что ты себя переоцениваешь, и «Блудного сына» тоже?
– Ты действительно думаешь, что будь в городе еще пара гаражных групп, мы бы остались без работы?
– Не знаю, – он помолчал. – Но наша вакуумная жизнь безо всякой конкуренции может сложить неверное восприятие наших талантов.
– Ээээ. Даже мне не справиться с этим, – когда Хем начинает говорить мантрами, у меня начинает разыгрываться мигрень, – якажи проще.
– Дурак ты, – не даже показалось, что я увидел, как Хем почесал макушку. – На безрыбье и рак – рыба, так понятней?
– Понятно к чему ты клонишь. Типа, – я вдруг напрягся, – кого еще слушать, если слушать некого.
– Ну да, – он замялся, – не спотыкаемся через гитары и уже хорошо.
– А как же Вуду, ты думаешь, он тоже дурак?
– По мне, так Вуду не сможет отличить гитарную партию от хорового пения. Да Винчи был выше этого.
Ох, уж опять его присказка.
– Зато он умеет, как минимум, сводить пластинки, и у него есть своя студия и радиостанция. Своя, брат, подумай! Чего-то он в своей жизни уже добился.
– Я уже тебе говорил, и не меняю своего мнения, – отрезал он категорично.
– Хорошо, ты учился в Беркли и окончил с отличием, и тебя не раз хвалили.
– Они хвалят любого, кто идет на медаль, – Хем не отступал от своих принципов ни на шаг.
– Ну прекрасно. Тебе что, личное признание Джими Хендрикса надо, чтобы ты прекратил сомневаться в нашем таланте? – не выдержал я.
– Было бы неплохо, – я услышал, как он ухмыльнулся, – а потом скажешь, что он не хотел нас расстраивать.
– Может быть, ты и прав… – повисла пауза. Я замер в раздумьях, а Хемингуэй просто поддержал тишину, повисшую в трубке. – Все, хватит. Такие мысли до добра не доведут, – отлично мы играем и все тут!
– Хмм… – его не отпускали сомнения. Мне надо было поднажать.
– Ты спрашиваешь, чувствую ли я себя хоть иногда бездарностью? – я вдавил педаль газа в пол. – Что я, засыпая ночью, думаю: «А, может, я не так уж и хорош»? Что хоть иногда меня тревожит мысль о том, что мое призвание не в музыке, и что я должен заниматься чем-то другим?
– Ну, в общем да, – Хем замялся.
– Знаешь, – уже начал злиться я, раздраженный сомнениями Хема. – После стольких лет с музыкой, я все сильнее ощущаю, что я был создан для нее. Я даже родился под одну из самых великих песен двадцатого века. Я создан именно для того – делать музыку, поднимать руки многотысячной толпы и заставлять ее в экстазе подпевать мне. Следить за каждым движением группы на маленьком пятачке сцены. Я абсолютно уверен! И ты своими сомнениями не сможешь разубедить меня ни на йоту! И даже если мы облажались сейчас, я буду пробовать снова и снова, пока не добьюсь своего! И мнение такого пройдохи, как Шорт, меня не заставит свернуть с моего пути – слишком многое уже сделано. Не хочу, чтобы когда-то, в конце жизни, ко мне пришла крамольная мысль, что я прожил ее неправильно, свернув не на том повороте. С Вуду или без, я намерен стать великим! Мы намерены стать великими! А «Блудный сын», поверь мне, обязательно будет в Зале славы рок-н-ролла! Как Чак Берри, Джеймс Браун, Элвис Пресли, Би Би Кинг, Джон Леннон и Пол Маккартни, Боб Марли, «KISS», «Nirvana», «Green Day» и остальные великие другие! – произнес я в трубку так пылко и пламенно, что на другом конце на несколько секунд повисло гробовое молчание – я даже дыхания не слышал. Хема что, так восхитило мое выступление, что он забыл, как дышать?
