И так продолжалось довольно долго – до тех самых пор, пока наши инструменты были лишь дополнением, но не частью нас самих. Мы долго шли по грани, не понимая, чего нам надо на самом деле. Сколько – год или два? Уже и не вспомнить. Быть группой «на подхвате» – так себе перспектива, хоть и наш чужой репертуар был довольно неплох. Кто-то и на этом делает карьеру. Но, признаться, для меня изначально все это был обман, в первую очередь, себя самого. Я чувствовал, что могу достичь гораздо большего. Да что там чувствовал, я был абсолютно уверен! В тот момент зерна моих будущих больших амбиций уже упали в землю и дали уверенные ростки.

Мы набрали обороты. И, как это часто случается, вдруг стало ясно, насколько тесно в тех музыкальных рамках, которые мы так неумело задали сами себе. Это было прозрением, моим новым прочтением музыкальной Библии – сольфеджио. Я вдруг понял, что давно уже ищу свое имя среди других в рок-энциклопедии. Таких туда не берут, это уж точно! Пока ты лабаешь чужую музыку у микрофона, жизнь стремительно пролетает мимо со скоростью гудящего экспресса. И даже в нем тебе не уготовано места, пусть и самого плохого – в проходе, на боковом сидении, возле туалета.

Чужие песни хороши лишь тем, что все их знают, и только поэтому хлопают тебе, улыбаются, восторженно пищат при очередных знакомых аккордах. А что я вложил? – только свое умение перебирать по струнам, и маленькую толику голоса. Такой ералаш5 из всем известных хитов. Хотя, надо быть честным, окружающей толпе во сто крат было бы приятнее увидеть на сцене настоящую звезду. Вот тогда бы точно пар пошел из штанов. А я лишь жалкое подобие, зиц-звезда6, неумело замещающая ее, настоящую, на музыкальном подиуме.

Не то, чтобы подобная мысль не приходила раньше, но она алела где-то на горизонте вместе с той зарей, что я часто встречал, сонно открывая глаза в обнимку с гитарой. Она вспыхивала и тут же гасла, как и я сам, вновь закрывая глаза и проваливаясь в очередной бесцветный сон, за которым маячил печальный рассвет вкупе с моей раскалывающейся башкой и желанием высосать из ближайшей бутылки хотя бы пару глотков холодной водопроводной воды.

К счастью, очередное прозрение наступило раньше, чем я успел прикоснуться к первой бутылке пива во время нашего выступления. Прямо там, на сцене, так и замер, зажав гитару в руках, в перерыве между песнями. Я вдруг решил рискнуть и полностью сменить репертуар группы – отказаться от чужих песен и начать писать свои. Этой мысли надо было дать время, немного больше, чем было у меня. Она пронзила, окатила ледяной водой из ушата, до дрожи.

– Извините, – я подошел к микрофону, отставив бутылку. – Мне надо пи-пи, – я понимал, что стоит немного успокоиться, привести себя в чувство, иначе было не до песен.

В зале раздался хохот.

– Ему надо в туалет, вы слышали? А кто тут будет музыку играть?

– Извините, – повторил я смущенно и пулей вылетел со сцены.

– Пять минут перерыв, – у микрофона стоял Хемингуэй, басист нашей безымянной группы, удивленно смотревший мне вслед. – Наливаем и пьем! Наливаем и пьем!

– Наливаем и пьем! – пространство перед сценой заполнилось хором голосов и звоном стеклянной посуды.

«Ты спас меня, брат», – я показал ему большой палец.

– Не знал, что тебе так приспичит, – повернулся он в микрофон.

Нет, не спас – зал изнемогал.

Так что же. Я решил писать песни – свои песни.

Нет, такое случалось и раньше, но было не более чем баловство. Я и не пытался сделать из текста нечто большее, чем просто набор букв, связанный единой темой. Рифмовал слова, между строчек оставляя самую суть – мол догадайтесь сами. Как и все подобное. К тому же, в них безошибочно ощущалось влияние любимых групп и исполнителей. А это, согласитесь, своего рода, тоже те же самые перепевки с похожей музыкой, пускай и с другими словами. Думаю, что любой первый встречный адвокат смог бы доказать плагиат, банально сравнив мелодии на слух. А авторское право еще никто не отменял. Возможно, мне просто не хватало опыта и вдохновения, а, скорее всего, выступления перед толпой людей, которые обязательно напьются через пару часов и к утру совершенно забудут, что у них побывала музыкальная группа – останется лишь фон, сдобренный утренним перегаром – не добавляли нужного стимула. Мне лишь только было важно находиться в потоке, в ревущей толпе. Поэтому днем мы репетировали в гараже, а вечером отжигали.

С мыслью о том, что необходимо менять все, я и вернулся на сцену, переборов внутренний голос, который старался заглушить остатки разума.

– Ну что, успел добежать до туалета? – раздался голос, сдабриваемый смехом гостей.

– Все отлично! – я показал большой палец толпе.

– Бывает, – хохотнул кто-то из парней за спиной.

– Мы продолжаем, – я улыбнулся залу, не обратив внимания на выпад. – И, раз-два-три. Can’t buy me love her…7

Так вот я и засел за свою первую настоящую песню. Как оказалось, писать полностью всерьез, а не проездом, куда труднее. Уже не отмажешься тем, что тебе было по фигу или не хватило времени. Но не было и такого, чтобы я из себя что-то выдавливал, нет. Было и сложно, и просто одновременно. Так хотелось сразу о многом рассказать, вложить сакральный смысл, который был в других песнях, рассказать историю – важную, честную историю, хотя и придуманную. Как легендарная «Богемская рапсодия», услышанная в первую минуту моего появления на свет.

Она, первая настоящая песня, тоже рождалась в муках, приходила ко мне постепенно, поджидая в самых неожиданных местах: чистишь с утра зубы, пялясь в полусонное лицо с темными синяками под глазами после вчерашней попойки, и в голову приходит сравнение с пандой, или рассекаешь на старом «Кадиллаке» до репетиционного гаража, подхватывая ветер в шевелюру, и все это складывается в зарифмованный текст. Там слово, тут строка. Паззл собран – песня родилась.

Я записывал слова и рифмы на кусках бумажек, салфетках, туалетной бумаге, на всем, что находилось под рукой, подходя к своей песне, порой даже слишком обстоятельно, словно решал уравнение, ответом которого и должен быть сложившийся текст.

Пара недель случайного труда, все эти записки, огрызки с текстом, рассованные по карманам. Складывал и складывал их в карманы, что тот хомяк еду за щеки. А тем временем мы продолжали репетировать и выступать за гонорар в четыре банки пива и пачку чипсов.

– Ты будешь кормить нас молоком? – усмехнулся как-то Хайер, кивнув на мои нагрудные карманы, что разбухли от скомканных бумажек. Да, они и вправду походили на грудь кормящей матери.

– Нет, – я кивнул на оттопыренные карманы джинсов, которые тоже были наполнены творческими идеями, – дам тебе лизнуть мои стальные яйца!

Эрл и Хемингуэй зашлись в хохоте. Хай, пропустив скабрезность, продолжил настраивать гитару, как ни в чем не бывало. Я уел его, в кои-то веки.

Так и летели дни.

Я собирал свою настоящую песню по крохам, по словам, по фразам. Составлял и так, и эдак, пытаясь что-то получить от Вселенной, более осознанное, чем опостылевшая рифма «кровь-любовь». И так продолжалось до тех пор, пока однажды я не заявился в наш гараж с мятым листком в руках, собрав весь пазл воедино. О, как он был тяжел! В нем слилась вся моя чувственность и мой взгляд на мир. Потрясая им, словно сводом законов, что Моисей принес с горы Синай8 (да и чувствовал себя так же), перед ребятами я, наконец, ответил на немой вопрос, что застыл на их лицах.

– Значит так, – предвосхищая самого себя, начал я, – с сегодняшнего дня мы больше не поем на чьем-нибудь заднем дворе. Наша карьера будет набирать обороты! Потому что у нас есть песня. И она – настоящая!