— Боже мой!

Он лучезарно улыбается мне, и прямо тогда появляются ямочки на щеках. Улыбка, которая ударяет меня прямо в живот.

Это его искренняя улыбка — я знаю это на интуитивном уровне. Это та улыбка, которую никогда не снимают камеры, та, которая не является частью шоу Влиятельного Принца Генри. Настоящая. И такая человеческая.

Он дразнил меня всей этой ароматной фигней?

Лифт останавливается. Дверь открывается.

И он преображается, ребята. Генри выпрямляется и дарит улыбку на миллион долларов группе старших руководителей. Он кладет свою красивую мужскую руку на дверь лифта, чтобы держать ее открытой, и поворачивается ко мне, ожидая. Дамы вперед и все такое.

Он приветствует мужчин по имени, шутит с ними, когда они входят. Они относятся к нему с почтением, как к второстепенному божеству.

Мы направляемся через сказочный вестибюль с Генри, несущего Смакерса. Он достаточно мужественный, чтобы носить маленькую собачку. Все взгляды устремлены на него. Он знает всех по именам.

Я могу контролировать пятьдесят один процент акций компании, но мир — это многомиллионная золотая жила Генри.

И как он может помнить столько имен?

Сегодня свежий, солнечный день, прохладный для сентября в Нью-Йорке. Как по волшебству, лимузин оказывается прямо перед нами. Водитель открывает дверь.

Генри поворачивается ко мне, на солнце его глаза становятся еще светлее и ярче.

— Как насчет того, чтобы немного пройтись?

— Я бы с удовольствием прогулялась.

Он опускает Смакерса, и мы пробираемся сквозь толпу.

Я ловлю на себе взгляды людей и испытываю знакомое беспокойство, что меня узнали, несмотря на другой цвет волос — длинные вьющиеся рыжие волосы были одной из самых примечательных черт Вонды О’Нил.

Потом я понимаю, что они смотрят на Генри. Даже на улице! Молодой миллиардер Генри Локк. Конечно, они смотрят на меня, но только чтобы увидеть, с кем он.

А потом кто-то фотографирует нас.

Мое сердце начинает колотиться. Это нормально, если кто-то меня сфотографирует, но что если они выложат это в интернет? Я выгляжу совсем по-другому с моими очками и темными волосами, но все равно это не похоже на пластическую операцию. Я осторожно надеваю солнцезащитные очки. А потом Генри смотрит на меня, и мне интересно, заметил ли он причину и следствие моего поступка.

Мои мысли прерывает потасовка впереди — два парня вышли из своих автомобилей. На дороге стекло. Авария. Голоса становятся громче.

Генри хватает меня за руку, ставит по другую сторону от себя и хватает Смакерса на руки, даже не сбавляя шага. Он бормочет что-то об угрозе переписок во время вождения, но я застряла на его странной галантности.

Толпа сгущается еще больше недалеко от станции метро, Генри держит Смакерса под контролем. Незнакомцы, как правило, не могут удержать Смакерса. А у Генри получается.

— Ты хорошо справляешься с ним.

— Мы выросли с этими собаками, — говорит он.

И тут я узнаю угол, на котором мы стоим.

— Эй, мы должны пройти до следующей улицы. Давай же, — я иду вниз по улице, поворачиваю, и вот он. — Гриффин Плейс.

— Что?

— Гриффин Плейс — мое любимое здание, — я указываю на статую, припавшего к земле крылатого льва. — Видишь? Моя сестра Карли и я… это просто одно из наших любимых мест.

— О, здание Рейнхольда, — говорит он.

— Верно, — отвечаю я. — Ты, наверное, знаешь все названия.

— Будучи самовлюбленным, знаешь ли. Все приходит с опытом.

— Рейнхольд, — произношу я, пробуя слово на вкус, как будто узнала имя старого друга.

Мы приближаемся к нему.

— Во всем Манхэттене? Тебе больше всего нравится Рейнхольд? — он звучит недоверчиво.

— Что? Оно великолепно.

— Хмм, — он, кажется, считает это странным выбором. Глядя на это глазами генерального директора архитектурной фирмы, я полагаю, что так и есть. Здание невысокое, оно не особенное с точки зрения модного расцвета, оно даже не старое: здание вроде 1940-х годов, полностью из серого блочного камня и глубоких прямоугольных окон. Но грифон классный. Храбрый друг-защитник, рот которого открыт в безмолвном реве.

Генри притормаживает на другой стороне улице, посреди квартала.

— Что с этим? — как будто он пытается это увидеть. Он действительно хочет знать.

— Это грифон, — говорю я ему.

— Что такое с этим грифоном? Они есть на многих зданиях.

— Не знаю, — отвечаю, но я знаю.

— Эстетический?

— Нет, — я ощущаю на себе его взгляд и знаю, что скажу ему. Я хочу этого. Не знаю почему. — Символический.

— И что он символизирует?

— Момент времени, — говорю я. — Когда мы с сестрой только приехали сюда, мы заблудились. Сели в автобус, и это была катастрофа, — я улыбаюсь, словно ничего особенного в этом нет, но это было ужасно. — Она плакала, а я показала на этого грифона и выдумала глупую историю о том, что он наш храбрый друг-защитник.

Наступает тишина, и я думаю, не сказала ли я слишком много.

— Он помог? Грифон?

— Очень, — отвечаю я. — Она перестала плакать, и мы сфотографировали его. Я распечатала один снимок и повесила на кухне. По крайней мере, он спугнул тараканов.

— Ты приехала сюда после смерти родителей.

— Кто-то был занят расследованием моего прошлого, — произношу я.

— Ты, конечно, не удивлена, что мы провели расследование. Принимая во внимание ситуацию.

Я пожимаю плечами. Согласно нашим фальшивым документам, наши родители погибли в автокатастрофе, затем я окончила старшую школу в возрасте семнадцати лет и получила опеку над сестрой.

Все ложь. За исключением части с опекой в семнадцать лет, хотя это больше походило на то, что я взята на попечение. Вытащила сестренку из опасной ситуации, а себя — из слепящего света национальной ненависти.

Мы продолжаем идти. Я оглядываюсь в последний раз, вспоминая себя. Травмированная, пробирающаяся сквозь толпу с моими новыми каштановыми волосами и в скромном костюме для судебных заседаний, рука об руку с Карли, наконец, подальше от развратного парня мамы с его жутким взглядом, который становился еще более ужасным каждый раз, когда она теряла сознание.

Подальше от растущего отчаяния мамы из-за денег для следующей дозы.

Я не жалею, что забрала Карли оттуда. Она была так молода и уязвима. Я спасла ее — я осознаю это в глубине души. Но и она спасла меня. Она была для меня причиной продолжать бороться.

Мы останавливаемся в «Старбакс». Я беру фраппучино, а он — латте. Мы берем такси до конца пути.

Завод представляет собой гигантский склад на Фронт-Стрит — старый с арочными окнами.

Мы входим в массивное, хорошо освещенное, современное помещение, полное современного оборудования в ярких, первоначальных цветах. Место гудит от активности и парней в джемперах синего цвета Локков, делающих гигантские вещи из металла и дерева.

— Мы изготавливаем двери и окна, ремонтируем отопительные установки и тому подобное, — говорит он, перекрикивая шум. — Локк владеет стольким имуществом, что нет смысла переписывать все это.

Я все жду, когда Смакерс отреагирует на громкие звуки, но Генри крепко держит его и энергично чешет мордочку, убаюкивая повышенным вниманием.

Возможно ли, что именно это Генри делает и со мной? Это работает?

Здесь он также знает имена всех людей. Некоторые подходят и ласкают Смакерса. Мы направляемся к лифту в центре всего этого и поднимаемся на четвертый этаж. Проходим мимо рабочих мест и людей, делающих что-то на огромных мониторах, чтобы добраться до места с большим количеством длинных столов.

Генри передает Смакерса и достает кусок пенопласта размером с дверь.

— Я немного урежу для чека, — он кладет его на стол, на котором много мерных знаков, и отрезает два куска большим ножом. — Обычно я этим не занимаюсь, но не хочу отрывать людей от работы, которая ждет своей очереди.

Он достает из кармана телефон и постукивает. Вскоре он становится гордым обладателем гигантской распечатки чека. Генри взбрызгивает клеем заднюю часть чека, и мы раскатываем его на пенопласте, работая вместе, чтобы избежать пузырьков и морщин.