Я улыбаюсь:

— В каком агентстве по кастингу тебя нашли? Не утруждайся игрой ради меня.

Влажная кожа на ее шее становится розовой, пока она выпрямляет спину.

— Я не играю.

Хорошая постановка. Уязвимая и дерзкая одновременно. Грубоватая даже.

— Конечно, это не так. Я советую забрать тебе деньги, которые я предлагаю в ближайшие десять минут. Потому что у тебя есть всего лишь десять минут, с учетом пробок в час-пик, до того, как наши хорошие друзья из полиции доберутся сюда.

Она хмурится, возвращаясь к представлению. Почему она не остановилась?

Я с интересом наблюдаю за ней. Ее шея розовеет больше, словно жар и эмоции разливаются по ее коже.

Мне не нужно разбираться в ней. Мне нужно, чтобы она оставила компанию, которую я так люблю. Компанию, за которую я бы продал свою душу, лишь бы защитить ее.

— У каждого есть цена, — говорю я. — Особенно у тебя.

Ее лицо вспыхивает краской, показывая ее эмоции.

— Я уже сказала, я не мошенница.

Я делаю шаг еще ближе, включая полный режим запугивания. Кожей я чувствую ее близость.

— Возьми деньги, — рычу я. — Или я, блять, похороню тебя.

На ее лице появляется что-то новое. Как будто глубоко в ее душе щелкнул выключатель. Она светится энергией. Нет — это больше, чем энергия, это бело-горячая ненависть. Она накалена.

И чертовски жива.

Чувствую ее колючки на своей коже.

— Это нет? — рычит Бретт, возвращая меня в реальность.

— Предложение станет недействительным через две минуты, — говорю я. — Сейчас или никогда.

Бретт бросает на меня взгляд. Ему не нравится идея ультиматума. Обычно мне тоже не нравится, но ко мне приходит какая-то внезапная извращенная необходимость высказать его.

— Ты не захочешь узнать, как наша сила обернется против тебя.

Она сглатывает:

— Дело вот в чем, Генри Локк.

Ее голос дрожит, но она держит свою позицию, вставая прямо передо мной.

— Это не ко мне.

Моя кровь остывает. Все-таки, она работает с командой.

Я стараюсь не реагировать, но все очень, очень плохо. Хорошая команда может разорить компанию и извлечь миллиарды из этого процесса. Я вдруг представляю себе мужчину за кулисами, который управляет ею, направляет ее. Может даже парень или муж. Я щетинюсь от таких мыслей.

Я обмениваюсь взглядами с Бреттом. Он слегка хмурит лоб. В отчаянии. Почему бы не впустить их? Если только у них нет в планах долгой игры. Ликвидировать фирму. Продать по кусочкам прежде, чем мы сможем их остановить.

Я сглатываю.

Я снова поворачиваюсь к ней.

— Кто отвечает за это? — спрашиваю я, разрываясь внутри. Впервые я думаю о мафии.

— Вы сами как думаете? — с ненавистью смотрит на меня.

Я готовлюсь к плохим новостям.

Она улыбается, расширяя глаза:

— Конечно же, Смакерс! Вы разве не обратили внимание?

Я недоверчиво смотрю на то, как она поворачивает в руке пса, чтобы тот смотрел на нас своими изюминки-глазками и носом в белом облаке хлопка.

— Что предпочтешь, Смакерс? Хочешь, чтобы Генри Локк выписал нам чек на четыре с половиной миллиона долларов? Или предпочтешь занять свое место рядом с ним в качестве основного акционера в совете директоров?

Я озадачен. Она, блядь, издевается?

— Смакерс, сконцентрируйся, — говорит она, хитро глядя на меня. — Ты хочешь денег? Или право решать насущные вопросы о начислении ежемесячной стипендии в семьдесят пять тысяч?

Моя кровь бурлит. Не знаю, что и думать об этом. Все, что я знаю, это то, что она в бешенстве. Свирепая, как электрическая буря с темными сверкающими тучами.

— Ты должен решить, просто решить и все. Сделай это для Мармеладки, — добавляет она, смотря на меня.

Смакерс виляет своим маленьким пушистым хвостом.

— Правильно, мальчик! Все верно! Тебе решать!

— Ох, да хорош, — говорю я.

Ее губы дрожат. Она напугана? Или слишком сильно наслаждается ситуацией? Она поворачивается ко мне:

— Не возражаете?

И смотрит на Смакерса.

— Что ты думаешь, Смакерс? Подумай хорошенько, потому что они больше не будут предлагать. Это ультиматум. Ты знаешь, что это такое?

Я скрещиваю руки.

Она наклоняет голову, будто с напряженным любопытством слушает сообщение от Смакерса.

— Правда? Это твой ответ? Ты уверен? Знаю, он слегка подонок.

Она поворачивается к нам:

— Смакерс решил, что предпочел бы занять свое место в совете. Как голосующий акционер, с помощницей в моем лице для интерпретации его пожеланий относительно Locke Worldwide.

Вики

Полицейский участок — мой старый друг, с которым я больше никогда не хотела бы видеться. Блестящие поверхности, жесткие сиденья, звуки полицейских переговоров по рации, разносящихся вверх и вниз по коридорам, эмоциональная субординация, которую поддерживают полицейские и другие сотрудники — все просто, профессионально и пугает до смерти.

Особенно эта маленькая комната, в которой они заставляют вас ожидать.

Я говорю себе, что в этот раз все по-другому, но нет, я не чувствую этого.

Но, по крайней мере, хотя бы Смакерс со мной. По дороге сюда, он пописал, но не успел покакать. Это прям целый туз в рукаве.

Я не была преступницей во время инцидента с Денни Вудраффом. Я была той, кто выдвинул обвинения, а Денни был тем, кому пришлось потеть в маленькой комнате. Но после того, как мою историю сочли фальшивкой, я стала обвиняемой. Фальшивой преступницей. В маленькой комнате.

Я сидела там, в одиночестве, думая, что меня отправят в тюрьму для несовершеннолетних. Учитывая домашнюю обстановку в те времена, это было бы лучше, за исключением того, что мне бы пришлось оставить Карли без защиты рядом с мамой, которая продала бы за хорошую цену свою собственную дочь.

Мама не всегда была такой. Я помню картину «до»: солнечно, мы живем в ярком маленьком доме в конце дороги, я катаюсь туда-сюда на блестящем велосипеде, пока мама и папа проводят время с Карли: пухленькой двухлетней девочкой с толстыми щечками и огромной улыбкой.

А потом папа умер.

Картина «после» — это хаос из потерянных рабочих мест, все более и более обшарпанных квартир, и нас, двух сестер, обедающих только хлопьями на вонючей, грязной кухне. А также мамы, которая была либо шаром разрушающей силы, либо не спавшей в течение двух дней истеричкой с трясущимися руками, и ее парней, слишком дружелюбных к маленьким девочкам, пока мама того не видела.

Вудраффы «щедро» решили не выдвигать обвинений, они позаботились о том, чтобы я не попала в неприятности за якобы ложное обвинение, фальсификацию доказательств и три дня преследований.

— Ты должна быть благодарна им, — сказала одна из полицейских, Сара, выводя меня из комнаты.

Я ничего не ответила ей. К тому времени я столько раз пыталась доказать свою невиновность, что уже давно поняла: это пустая трата времени.

Я следовала за Сарой, голодная, уставшая и измученная тем, что всего лишь сказала правду, а весь мир обернулся против меня. Я все еще не понимала, как могли измениться результаты теста, и как вранье Денни стало правдой, а моя правда стала ложью. Также я не знала, как доберусь до дома, будет ли там еда, и будет ли в порядке Карли. Тем летом ей было восемь, и мама еще не заставляла выполнять ее свои поручения.

Сара открыла передо мной дверь, и я вышла на солнечный свет, чтобы сразу же лицом к лицу встретиться с толпой репортеров, фотографирующих и выкрикивающих вопросы.

Хотите ли вы извиниться перед Денни Вудраффом и его семьей? Вы чувствуете, что заслужили освобождение? У вас есть что сказать? Можете ли вы как-то прокомментировать ситуацию? Каково это — быть прощенной?

Мне почти нечего было сказать толпе. Только два слова: никогда больше. Я посмотрела в ближайшую камеру и поклялась.

Никогда.

Люди хотели объяснений — имела ли я в виду, что больше никогда не буду лгать?