— Пока, — сказал я и нахлобучил шапку на самые глаза.

— Пока, — повторила она своим легким, серебряным голосом.

Казалось бы, что уж такого? Заурядное, коротенькое, неопределенное слово, а мне стало легко, радостно, хорошо, и я, осмелев, подумал: «Мы с ней будем друзьями. Разве это плохо? Ну, почему нельзя нам быть друзьями?»

Всю дорогу до дома, дорогу сквозь зимний, пушистый, немой и как будто теплый вечер, я думал об этом. Мне было хорошо и тревожно. Похожее чувство я испытал в дни денежной реформы сорок седьмого года, когда мама дала мне большую красную бумажку и сказала: «Вот, можешь купить себе книгу, какую захочешь». До этого я сроду не держал таких денег в руках, сроду не покупал себе книги. Ночь я провел в каком-то радостном беспокойстве. Мне снилось, что я бегу в «когиз», а он на замке. Я просыпался несколько раз, вспоминал, что пойду утром в книжный магазин, вздыхал: «Лишь бы он был открыт…» Все мои надежды тогда оправдались, и на следующий день я принес домой книгу Пушкина — большую, новую, с его портретом на обложке и красивыми иллюстрациями…

И настали зимние каникулы — время веселое, легкое, быстротечное, время сказочных елочных огней, катания с горок на санках и лыжах, время, когда во всех домах пахло сохнущей хвоей, когда школа, Крылов, Мурашов и все связанные с ними тревоги не на день — почти на две недели отступили куда-то на краешек жизни и смутно темнели там, как длинные осенние облака в золотую пору бабьего лета.

Я отдыхал, отдыхал от подавленности, что Крылов вызовет меня к доске, от своевольной, недоброй «Камчатки», от уроков и учебников. Часами просиживал в детской библиотеке, читая «Трех мушкетеров», бегал в кино на трофейные фильмы «Королевские пираты», «Приключения Робин Гуда»… О школе я не вспоминал, пока можно было не думать о ней, но вот Мононотно… На школьном утреннике она не была, и Дед Мороз (завуч, наряженный Дедом Морозом), выкликнув ее и не дождавшись, положил гостинец, предназначенный ей, опять в мешок. Не видел я ее и в библиотеке, и в кино, а там — в кинозале, библиотеке — мне несколько раз хотелось, чтобы она, а не кто-то случайный был со мной рядом. Я вспоминал ее леопардовую, пушистую и гладкую шубку, ее ручку — резную, из кости, желтоватую, будто старый воск, с глазком в черенке, в который видно было изображение площади какого-то не нашего города с готическим собором и статуей тяжелого рыцаря на толстом коне. Я вспоминал чистый, не кислый, как у нас всех, не ветхий запах ее одежды, ее кофточек и платьиц, которые, хоть и не новы были, никогда не перекрашивались и не перелицовывались, и потому от них и вблизи не тянуло нуждой, как за версту пахло нуждой от нас, мальчишек без отцов, детей фабричных каморок и оскудевших пригородных деревень. Я вспоминал нити электрического света в ее туго заплетенных косах. Мне ее не хватало, вот что я понял в дни зимних каникул, и, когда они кончились, кончились быстрей, чем мне хотелось бы, и настало воскресенье, последнее перед новой обычной неделей, я в первую очередь подумал, что завтра увижу ее, а потом уж о Крылове и его старом деревянном циркуле, в тупой наконечник которого вставлялся мелок…

Тонкие, изогнутые осколки мерцали остро и холодно на учительском столе, и не было уже ни времени, ни возможности убрать их. У стола остановился учитель истории Данилов, он заглядывал, запрокинув голову, в грушевидный, две минуты назад светившийся, а теперь сумрачный плафон, а перед ним на столе искрились, точно затухая, осколки того, что было электрической лампочкой. Данилов сделал шаг от стола к нам, и под его сапогами затрещало, захрустело.

— Кто умудрился? — спросил он. — Только нарочно, намеренно можно угодить пулькой в лампочку… Веретенников!

Староста класса вылез из-за парты — нескладный, толстый, в тесном, с короткими рукавами пиджачке, который спереди был перечеркнут глубокими, неразглаживающимися складками.

— Я не знаю, — промямлил он, по-медвежьи раскачиваясь и глядя в парту. — Я только вошел…

— Вечно ты «только», — оборвал его Данилов и, морщась от презрения к нему, махнул рукой. — Дойди до уборщицы и попроси совок. Да, позови еще завхоза, пусть вставит лампочку… — Он положил классный журнал и книги на подоконник, закинул руки за спину и, обратив к нам желтое, угловатое лицо, усмехнулся тонкими губами. — И остальные только вошли?

Все молчали.

Я, хоть и сидел спиной к классу, чувствовал, как нелепо он выглядит в этом непривычном, перекошенном свете: наша сторона была в полумраке, зато «Камчатка» казалась излишне яркой.

— Я не начну урок, пока мне не ответят.

— Она сама лопнула, — подал голос Мурашов.

— Ты это видел?

— Да все видели. — Венка кивнул на своих дружков: — Вот хоть их спросите…

— Лопнула… мы видели, — подтянули неуверенно несколько голосов, — неуверенно, с вялым, тупым нахальством.

Данилов смотрел на них, слегка наклонив голову и горько, болезненно улыбаясь.

— Все ясно, — оборвал он. — Вы, наверно, мните себя героями, чуть ли не спартаковцами. А вы трусы, жалкие, нашкодившие трусы. Трус и тот, кто это сделал, раз у него не хватает мужества признаться, но еще больше трусы все остальные. Выходит, вы все боитесь одного… Я не понимаю, зачем в прошлом году ужимал уроки, чтобы выкроить время почитать вам про Спартака. Вы этого не стоили…

Он говорил еще что-то, но я уже не слышал. Я заметил резкую перемену в Мононотно. Она уже не клонилась повинно и не кусала губы. Она вся выпрямилась и стала как будто выше меня, а правая рука ее, лежавшая прежде на парте ладонью вниз, встала на локоток, вытянулась вверх — непреклонная, словно перпендикуляр, выведенный Крыловым из точки на горизонтальной линии. Она хотела отвечать, она — единственная в классе девчонка! — не соглашалась слыть трусом.

К счастью, Данилов стоял к нам спиной. Тут вошел Веретенников с ведром и тряпкой, а за ним завхоз с новой лампочкой в картонной обертке. Данилов повернулся лицом к ним.

— Ч-черт, — пробормотал завхоз, заглянув в плафон. — Третья на этой неделе… Руки бы поотрывать тем…

Я почувствовал частые тычки в спину. Оглянулся — Вася Лебедев торопливо зашептал что-то, показывая глазами на Мононотно, и вся «Камчатка» настороженно, с холодным любопытством смотрела на нас, а Герка Пыжов, встревоженный, полунапуганный, недобро хмурился и показывал кулак из-под крышки парты.

— Пусть опустит руку, а то плохо будет, — шептал мне Вася.

Я покосился на Мононотно — говорить или нет? Она сидела все так же, будто окаменела в этой решительной, непререкаемой позе, вроде рыцаря на площади того чужого, далекого города, что виден в глазок ее ручки, и рука ее показалась мне похожей на вскинутый меч. Я понял, что Терка обречен этой рукой.

Данилов все еще стоял к нам спиной, он наблюдал, как староста смел осколки со стола в ведро, а завхоз влез сначала на стул, потом на стол и поднял туда стул…

Вася опять потыкал мне в спину.

— …плохо будет, — услышал я и ощутил, как он дышит мне в затылок — горячо, часто, будто верный пес.

Завхоз, взявшись за плафон, опять в него заглядывал, казалось, вот-вот примерит его, как шляпу.

— Да, — сказал он, — руки бы тому оторвать… Только цоколь остался… Попробуем достать. Выключите пока свет…

Данилов кивнул Веретенникову, тот подошел к стене, щелкнул выключателем, и класс наш погрузился в синий сумрак зимнего вечера. Он сразу загудел, зашевелился в темноте, как нечисть в сказках Гоголя, несколько голосов зашипело:

— Слушай, ты, опусти руку…

— Трусы, — ответила она и резко дернула плечом, сбрасывая Васину цепкую ладонь. — Ни за что.

— Плохо будет.

— Посмотрим кому.

Завхоз все топтался на стуле, в плафоне раздавались треск оставшихся стекол, скрип резиновой рукавицы, которую надел завхоз, и металлический стук по плафону срывающихся плоскогубцев.

— Так не видно, — сказал завхоз, отдуваясь и рукой в резиновой рукавице отирая испарину со лба. — Ну-ко, открой дверь.