— Между прочим, не лишне, — сказал папа́. — По крайней мере, Никсе.

— А также финский, эстонский, литовский, латышский, грузинский, армянский, чеченский… Какие там у нас еще наречия?

— Это точно не нужно для правописания «ять», — усмехнулся царь.

— «Ять» не нужна, как и «ер», — сказал Саша. — Это лишний перевод бумаги и чернил. Это лишняя трата времени на заучивание бесконечных правил и корней. И вместо «и с точкой» можно везде писать просто «и».

— Еще есть «ижица», — заметил Никса.

— «Ижицу» я вообще ни разу не видел, — сказал Саша. — Это значит, что толка от нее еще меньше, чем от твердого знака на концах всех слов.

— «Ижицу» пишут в некоторых словах, — сказал царь. — Например, миро, синод, ипостась.

— Значит, везде заменяем на «и», — резюмировал Саша. — То есть моя реформа русской орографии состоит из четырех пунктов. Первое: вместо «ять» везде писать «е». Второе: «еры» на концах слов не писать вовсе. Третье: вместо «и десятеричного» везде писать «и восьмеричное». Четвертое: вместо «ижицы» везде писать «и».

— Все? — спросил папа́.

— По орфографии — да, — кивнул Саша.

— Саша, ты представляешь, каких затрат это потребует? Все учебники переписать, все книги перепечатать, всех учителей переучить, все документы перевести на новую орфографию. А для этого переучить всех чиновников.

— Это ничего не потребует, — возразил Саша. — Никаких дополнительных знаний и умений. Четыре пункта запомнить может каждый идиот. Никакие старые книги не нужно перепечатывать, они понятны. И никакие документы переписывать. Просто для начала разрешить писать в новой орфографии по желанию. И перевести обучение на новую орфографию. И новые книги печатать по-новому. Лет за двадцать перейдем. У нас не пожар.

— Вот это верно! — заметил царь. — Не главная задача. Сейчас на это нет времени.

— Я понимаю, — кивнул Саша. — Конечно, освобождение крестьян важнее. Но у Петра Великого как-то и на гражданский шрифт время находилось.

— Ладно, — сказал папа́, — давай договоримся так: ты пишешь мне записку про твою орфографическую реформу, и когда ты получаешь у Грота первую пятерку за диктант на «ять», я отдаю твою записку на отзывы в Министерство народного просвещения и Академию наук.

— О, Боже! — воскликнул Саша. — Опять эта бюрократия! Нужна же только политическая воля. Не думаю, что Петр Первый кому-то свои проекты на отзыв отдавал.

— Отдавал, — возразил царь. — Он был достаточно умным человеком для того, чтобы не считать себя знатоком всех наук.

— Хорошо, — вздохнул Саша. — Договорились.

— Это все проекты на сегодня? — поинтересовался царь.

— Нет, конечно! — сказал Саша.

— У него еще по физике три, — усмехнулся Никса.

— Никса, я всегда знал, что ты — гений, — польстил Саша.

— Физика? — удивился папа́.

— Не совсем, — возразил Саша. — Нам надо перейти на метрическую систему мер и весов.

— Заимствовать у французов?

— Да! Килограмм, метр, секунда. И их производные.

— Это потребует еще больших затрат, — предположил царь.

— Зато стократ окупится. Вместо нашего бардака с пудами, фунтами, золотниками, саженями и аршинами. Эти две архаичные системы: орфография с «ять» и отечественная система мер тормозят развитие страны не меньше крепостного права.

— Преувеличиваешь, — сказал папа́.

— Ненамного. Так мне писать записку?

— Пиши. Рассмотрю. После пятерки по физике.

— Договорились, — кивнул Саша.

— Все? — спросил папа́.

— Нет, — сказал Саша.

— Еще один глобальный проект?

— Нет, — успокоил Саша, — не такой глобальный, всего лишь замечание к нашей программе.

Никса посмотрел с любопытством. Володя насторожился.

— Я считаю, что нам надо вернуть русскую историю, — сказал Саша. — Не чужая ведь нам страна.

Никса усмехнулся. Володька тяжко вздохнул.

— У вас и так много занятий, — заметила мама́.

— Можно только мне, у меня нет всеобщей истории и географии России на немецком. Первое я еще могу понять. Немецкую географию я бы тоже понял. Совершенно необходимый для нас предмет: надо же Вюртемберг от Гессена отличать. С другой стороны, зачем, если нет русской истории?

— Август Федорович не считает русскую историю достойной изучения, — заметила мама́, урожденная Гессенская принцесса.

— А он ее знает? — поинтересовался Саша.

— Итак, Саша, ты считаешь, что вам надо вернуть русскую историю и географию России читать по-русски? — спросил царь.

— Да, папа́, все верно. География России по-немецки — это полный абсурд. Ведь все названия русские.

— Вам надо совершенствоваться в немецком, — сказала мама́.

— Я посоветуюсь с Зиновьевым, — пообещал папа́.

И перевел разговор на другую тему.

— В понедельник мы переезжаем в Царское село, — сказал он. — В Петергофе уже холодно. Мы и так на месяц задержались.

Про то, что царская семья ведет кочевой образ жизни, Саша уже знал. Собственно, Зимний дворец действительно был зимним: там жили с конца ноября по март. В апреле семейство переезжало в Царское село, в мае-июне — в Петергоф, а в августе — снова в Царское село. И где-то между переездами могли еще смотаться за границу, в Финляндию, в Москву или по монастырям — на богомолье.

— Совсем не холодно, — возразил Саша. — Я только освоился тут. Наконец-то знаю, где что. Где Сосновый дом, где капелла, где море, где библиотека. В Царском селе мне придется вспоминать все сначала!

— Подуют ветры с мора, — сказал царь, — и станет сыро и дождливо. Совсем ничего не помнишь?

— Там, кажется, лицей, — предположил Саша.

— Лицей давно не там, — вздохнул папа́. — Его перевели в Петербург еще до твоего рождения. Но здание осталось, конечно.

— Вроде бы там есть большой пруд и французский сад, — вспомнил Саша.

— Да, — кивнул папа́.

— А на берегу пруда — скульптура с девушкой с разбитым кувшином.

Про скульптуру Саша помнил из стихотворения Пушкина, но на этом его эрудиция кончалась.

— Есть скульптура, — подтвердил папа́.

— Но я не помню даже, где мы там жили!

— В Зубовском флигеле, — сказал царь.

Название не говорило Саше ровно ничего. Ну, кроме, конечно, ассоциации на Платона Зубова — последнего фаворита Екатерины Великой.

— Ничего, ты вспомнишь, — попытался успокоить папа́.

— У меня дела в Петергофе!

— Завтра будет день, — отрезал царь.

Уговорить Гогеля свозить его в Петергоф стоило Саше некоторого труда.

— Хорошо, Григорий Федорович, — наконец, сказал Саша, — не буду отнимать у вас время. Деньги у меня есть: возьму извозчика да сам поеду.

Гогель опешил и мигом приказал заложить ландо.

Было довольно жарко для осени, ярко светило солнце. Вдоль Петергофского шоссе тянулись пожелтевшие деревья Александрийского парка.

Первым адресом была аптека Ильи Андреевича Шварца.

Обитель бизнес-партнера несколько преобразилась с предыдущего визита. В окне справа от двери был выставлен огромный цветной плакат: пухленькая румяная девушка с голубыми глазами и пышными блондинистыми волосами в венке из лиловых цветов. Надпись под девушкой гласила:

Средство было не совсем французским, но Саша верил в предпринимательский талант бизнес-партнера и решил не спорить.

По левую сторону от входа красовался другой плакат, тоже во все окно. Он повторял сюжет иллюстрации в «Колоколе», но был цветным и более реалистичным. Очередное творение будущего академика Крамского производило прямо замечательное впечатление, гораздо лучше газетного варианта. Под плакатом были слова: