— Яков Карлович ему возражает вполне в твоем духе, — сказал Никса. — Говорит, что «Бояться свободного выражения мысли — значит не содействовать раскрытию истины, а гасить ее».

— Подписываюсь под каждым словом, — сказал Саша. — А чем плох академик Грот? Он, конечно, ставит мне пары за диктанты с «ятем», но я же понимаю, что, если в тексте 24 ошибки, по справедливости, за него больше поставить совершенно невозможно. Зачем понадобился этот Гримм?

— Его очень ценит мама́, — объяснил Никса. — Он представил ей свою записку о воспитании принцев, ей понравилось.

— В записке было о том, что образование должно быть основано на математике и музыке, — добавил Рихтер.

— Я, конечно, готов по 12 часов в день решать задачки от Остроградского, а остальное время бренчать на гитаре, но это напоминает умозрительную концепцию в духе эпохи Просвещения, — заметил Саша. — Красиво, но не на чем не основано.

— Именно, — усмехнулся Рихтер.

— Вот такой у меня братик, — прокомментировал Никса.

— Я читал… — начал Оттон Борисович, но осекся.

— «Колокол»? — спросил Саша. — Не стесняйтесь, господин Рихтер. Если Никса вам доверят, думаю, вы тоже можете нам доверять.

— Да, — кивнул Рихтер. — «Колокол».

— Так, значит, Грот у нас против Гримма, — сделал вывод Саша.

— Скорее, Гримм против Грота, — поправил Рихтер. — Титова с Кавелиным он уже отставил, Яков Карлович — следующий.

— А Зиновьев на чьей стороне? — спросил Саша.

— Скорее, Грота, — ответил Рихтер.

— Не так просто, — возразил Никса. — Зиновьев считает себя выше Якова Карловича и не дает ему напрямую докладывать о нашей учебе мама́.

— Политический расклад ясен, — резюмировал Саша. — Никса, поправь меня, если я чего-то не понял. Есть три партии: Гримма, Грота и Зиновьева. Последние две иногда блокируются против первой, но у первой мощная поддержка в лице мама́, так что силы пока равны. И нет дедушки, чтобы прихлопнуть крышкой эту бурю в стакане воды, а папа́ не до того.

— Все ты понял, — сказал Никса.

— А драчка идет, как обычно, за ресурсы, — продолжил Саша, — потому что место при нас с тобой теплое и платят, наверное, чуть менее, чем до хрена.

Рихтер, кажется, хотел наехать на Сашу за грубый оборот, но Никса остановил его жестом руки.

— Тринадцать тысяч рублей в год, как у посланника, — сказал Рихтер. — Это оклад Гримма.

— Август Федорович любит похвастаться, — объяснил Никса.

— Беру свои слова обратно, — прокомментировал Саша. — Не чуть менее, чем до хрена, а чуть более, чем до хрена.

— А также помещение в Зимнем, здесь, в Петергофе, и в Царском селе, — добавил Рихтер. — И придворный экипаж.

— Да, есть за что бороться, — сказал Саша. — И только качество нашего образования интересно разве что мама́. Но она кажется не вполне компетентна. А ты, Никса, против мама́, конечно, не пойдешь.

— Я не слишком от этого страдаю, — сказал брат. — И немецкий ведь, правда, надо знать.

В субботу утром его разбудил Гогель.

— Александр Александрович, девять часов.

Саша повернулся на другой бок и накрыл голову подушкой.

— Григорий Федорович! — простонал он сквозь сон. — Ну, зачем? Сегодня же нет уроков!

— Все равно не должно спать до полудня!

За умыванием и чисткой зубов Саша насвистывал известный ему с детства хит Пугачевой:

Но с немного отредактированным припевом:

Да, даже без русской истории, это было сурово. Так что хотелось забить на эту особенность образования.

Завтрак принес некоторые положительные эмоции.

— За отличные успехи в математике и музыке государь премируют вас пятьюдесятью рублями, Александр Александрович! — провозгласил Гогель.

И отсчитал десять розовых десятирублевых ассигнаций.

— Здесь сто, — заметил Саша.

— Еще пятьдесят — это на карманные расходы за два месяца, — пояснил Гогель.

Саша без стеснения пересчитал еще раз и убрал к себе в ящик, где оставалось еще 27 рублей 40 копеек.

Да! Больше ста рублей у Саши еще не скапливалось! Можно полностью с Крамским расплатиться. И еще вложить в дело.

Этот метод заработка Саше положительно нравился. Выгоднее, чем с английского переводить.

Первые эскизы рекламных плакатов художник прислал Саше еще в кадетский лагерь. Особенно расписываться в ответ Саше было некогда, так что он кратко одобрил и ждал окончательный вариант, который прибыл в начале сентября и был тут же отправлен бизнес-партнеру. Рассрочка тогда еще действовала, но ко дню рождения Никсы действовать перестала.

Саша почувствовал некоторый укол совести. Уже тогда можно было еще десять рублей отдать, но закрутился.

— Вечером государь и государыня ждут вас на ужин, — добавил Гогель.

И это тоже было кстати.

После завтрака Саша отправил Крамскому с лакеем 25 рублей вместе с извинениями за просрочку платежа на неделю.

Ну, зато сразу все. Явно не на что обижаться.

И до вечера успел написать первую главу книги «Мир в ближайшие 150 лет», которую еще в августе обсуждал с Крамским, но так за нее и не принялся.

Начал с политкорректного. Глава называлась: «Рост городов: небоскребы, мосты, транспортные развязки».

Для экономии времени и сил, он писал, понятно, без «ятей», «еров» и прочей херни, но все равно почти до вечера.

Возможно, начать следовало с развития науки и техники, но не суть. Главы можно потом переставить. Если писать по главе каждую субботу — за полгода успеет.

Хотя, конечно, один час свободного времени в будни — это, как бы сказать, если не матом — очень мало.

И Саша задумался о том, как бы сократить время на выполнение домашнего задания, но при этом не потерять в премиальных от папа́. Задача представлялась малоосуществимой.

На ужин собрались в той же столовой Фермерского дворца, где в июле был памятный разговор с дядей Костей.

Папа́, мама́, Никса, Володя, сам Саша и даже Алеша. Истинно семейный ужин на шесть персон. Гримма, слава Богу, не было. В семье папа́ не было принято приглашать за стол учителей и наставников. В отличие от дедушки, когда редкий семейный обед обходился без Жуковского.

Такое высокомерие, с одной стороны, казалось Саше неправильным. С другой, его бы порадовало присутствие разве что Якова Карловича.

Светло-голубые стены с итальянскими пейзажами в тяжелых рамах, стол, накрытый белой скатертью с белым с золотом сервизом, двери на террасу слегка приоткрыты, а там в кадках — пальмы, непривычные на этой широте и уже отцветшие олеандры, огромный фикус и нечто совсем экзотическое, которое Саша опознал как аурукарию.

Ветра почти нет, еще тепло.

— Саша, Август Федорович очень доволен твоими успехами, — сказал папа́.

— Спасибо вам огромное за премию! — улыбнулся Саша. — Я ужасно благодарен.

— Саша, когда ты перестанешь говорить мне «вы»? — спросил папа́. — Даже Алеша говорит «ты». И с твоим дедушкой, мы всегда были на «ты».

Это в качестве особой милости? Два с лишним месяца папа́ пропускал его «вы» мимо ушей, а тут, вдруг, заметил. Никса всегда говорил «ты» царю, Володя — тоже. Но первый цесаревич, а второй — маленький. Саше «ты» казалось немеряной наглостью.

— Хоть сейчас, — пообещал Саша, — я просто не помню, как было раньше.

— Я рад, что все налаживается, — сказал папа́.

— С русским хуже, чем с математикой, — признался Саша. — Яков Карлович наставил мне двоек.

— Саша, «ять» — это не так трудно, — заметил царь. — Там, где в русском «ять», в польском обычно «ia» или «a».

— То есть, чтобы правильно писать по-русски, надо выучить польский? — поинтересовался Саша.