— Да, конечно.

— Я еще помню, что у графа Шереметьева и Прасковьи Жемчуговой был сын Дмитрий.

— Это отец Сергея, — сказал папá. — И ты видел Дмитрия Николаевича. В Останкино.

— Боже мой! Всего лишь внук! Эта история казалась мне такой далекой. Совсем из другой эпохи.

— Совсем не помнишь его отца?

— Нет, — признался Саша.

— А Останкино?

— Смутно.

Честно говоря, так и не довелось побывать. Там в будущем — это был другой конец Москвы.

— То есть ты помнишь Кусково и не помнишь Останкино? — продолжал допрашивать папá.

— Да, — признался Саша.

— Мейендорфов помнишь? Федю и Сашу?

— Фамилия знакома. Но это все.

Царь вздохнул.

— Я уже надеялся, что все в порядке, — сказал он. — И опять эта мистика. Ты иногда мыслишь просто блестяще, пересказываешь то, что мало, кому известно, а иногда вдруг не помнишь друзей, с которыми в разбойники играл.

— Наверное, мозг — это как лист бумаги с записями: если что-то стерто, природа не терпит пустоты и тут же записывает что-то другое.

— Мы стараемся не распространяться о твоей болезни, — сказал папá. — Постарайся, чтобы никто ничего не понял.

— Вряд ли это возможно. Где-нибудь я себя выдам.

— Говори поменьше, побольше слушай. Никса тебя подготовит. Завтра утром. Праздник в пять.

Было утро восьмого сентября.

После завтрака Никса ждал его на веранде Соснового дома. На столе, рядом с самоваром, лежал толстый альбом в кожаном переплете.

— Тебя как уже поздравлять? — спросил Саша.

— Вечером, со всеми поздравишь.

И Никса раскрыл альбом.

В нем были фотографии, в основном студийные, на фоне драпировок и портьер. Многие подписями и датами.

— Это Сережа Шереметьев, — начал Никса. — Внук графа Николая Шереметьева, сын Дмитрия Шереметьева, владельца Кускова, Останкина, Михайловского и много чего еще. В Останкино мы у них были. В год коронации папá. Сережа на год младше меня, в ноябре ему четырнадцать.

С фото смотрел красивый мальчик с большими глазами и тонкими чертами лица. Кажется, осталось что-то от утонченной болезненной красоты крепостной актрисы.

— Это Мейендорфы, — продолжил Никса. — Федя на год старше меня, ему уже шестнадцать. Сын барона Егора Мейендорфа. Это его брат Саша, ему всего десять.

Еще два правильных аристократических лица.

— Запомнил? — спросил Никса.

— Кажется. Я потом еще посмотрю.

Никса перевернул страницу.

— Саша Олсуфьев, — продолжил он. — У него зимой умер отец: граф Василий Олсуфьев. Саша всего на полгода старше меня. Ниже — Адлерберги. Николай на год старше тебя. И его брат Владимир двенадцати лет.

— Адлерберг — это партнер папá по картам, — вспомнил Саша.

— Да, — кивнул Никса. — Флигель-адъютант, генерал-майор.

— Все они красавцы, все они таланты, все они поэты, — процитировал Саша. — Никса, не запомню! Они все как на подбор!

— Поэт один Паша Козлов, — заметил Никса и показал очередную фотографию. — Но он пока не публиковался.

— Козлов? Фамилия простая. Может, запомню.

— Он самый старший из нас, ему уже семнадцать.

— Князь, граф, барон?

— Нет.

— Как он тогда попал в нашу компанию?

— Он внук героя Отечественной войны, Павла Федоровича Козлова. Дедушка очень к нему благоволил. И Козловы в родстве с Лермонтовыми. Правда, дальнем.

— Это запомню, — кивнул Саша.

— Володя Барятинский, — продолжил Никса, — сын князя Анатолия Барятинского. Володя мой ровесник.

Князей Барятинских оказалось еще двое: двенадцатилетний Саша и еще один, тоже Саша, но с другим отчеством, десяти лет.

— Как ты их не путаешь! — восхитился Саша. — Их еще всех зовут одинаково!

Далее следовал Федя Опочинин двенадцати лет. Саша попытался запомнить его по особой примете — отсутствию титула, какой-то уж совсем утонченной красоте и оригинальной фамилии. Как раз на нем было самое время опочить.

— Вот этого ты точно запомнишь, — беспощадно продолжил Никса. — Яков Ламберт, сын графа Иосифа Ламберта. Яша очень умный, почти как ты. И любит пошутить.

Следующим был Сашин ровесник Миша Толстой. Да, граф. Нет, не сын писателя. Ни Льва Николаевича, ни Алексея Константиновича. Но из того же рода. Зато его родители — друзья Тютчева.

— И наконец, оркестр играет туш! — продолжил Никса. — Владетельный князь Мегрелии Нико Дадиани. Иначе Николай Первый. Одиннадцати лет.

— Да, этого ни с кем ни спутаешь, — заключил Саша, разглядывая фото черноволосого грузинского мальчика. — Но по возрасту его надо, скорее, в друзья к Володьке.

— Так они и дружат, — сказал Никса. — У него еще есть младший брат Андрей. Ему скоро восемь.

Саша вернулся к началу альбома и попытался вспомнить всех. Получалось не очень, то и дело приходилось переспрашивать Никсу.

Потом еще и еще раз. Наконец, брат устроил экзамен. Саша ответил. Кажется, сносно.

Но беспокойство не проходило. А если они вспомнят какой-нибудь эпизод, только им известную деталь, событие или историю? Что он будет отвечать?

Саша успел забежать к себе за подарком.

— Александр Александрович, вы подпишите от кого, — подсказал Гогель. — Подарки на стол складывают.

Минут десять Саша потратил на украшение самолетных крыльев надписью: «От Саши», панически боясь поставить кляксу.

Но обошлось.

Гости собрались в столовой Фермерского дворца, где в июле был семейный ужин с участием дяди Кости и шкодливого Николы. Последний присутствовал. Константин Николаевич, понятно, — тоже.

Обеденный стол был раздвинут на максимальную длину, и в центре его красовался трехэтажный белый торт с пятнадцатью темно-желтыми свечами. Они неровно горели и благоухали воском и медом.

Для подарков был отведен отдельный стол. Саша скоромно пристроил свой набор самолетов рядом с подарочной горой высотой метра этак в полтора. Возвышенность состояла из картин, фотографий, рисунков, полного собрания сочинений Вальтера Скотта в русском переводе, гусарской сабли, кавказского кинжала и золотой пороховницы с выгравированном на ней оленем.

Саша вздохнул и отошел к гостям.

Большую часть присутствующих он узнал по фотографиям: юного графа Шереметьева, баронов Мейендорфов, князей Барятинских, поэта Пашу Козлова, Адлербергов, Якова Ламберта и десятилетнего владетельного князя из Мегрелии Нико Первого. Остальных помнил смутно, но надеялся, что вспомнит по ходу дела.

Зато еще четверых гостей не знал совсем. О чем думал Никса, спрашивается!

А эти четверо были весьма примечательны.

Первый был в возрасте Никсы и представлял собой весьма точную его копию. Вплоть до роста, черт лица и цвета глаз. Второй был чуть младше и обращался к первому: «Коля». То есть, собственно, имя тоже совпадало.

И этот второй был копией самого Саши, хотя и менее аккуратно сработанной. При некотором упорстве их можно было отличить друг от друга. В основном по более высокомерному выражению лица Сашиной копии. Однако кровь покойного императора Павла Петровича явно присутствовала в обоих и придала их носам форму, как у сего знаменитого Великого магистра Мальтийского ордена.

Ситуация осложнялась тем, что первый, который Коля, называл второго: «Саша».

Рядом с Колей и Сашей стояли нимфетки двенадцати-тринадцати лет в количестве двух штук. О нимфетках Никса-сволочь вообще не предупредил.

Нимфетка помладше была в высшей степени нимфеткой, то есть обладала хрупкой фигуркой, огромными синими глазами, темными волосами и задорной улыбкой.

Саша поймал себя на том, что в его взгляде на нее есть, пожалуй, что-то от Гумберта, но осознал, что она младше него от силы на год, и успокоился.

Нимфетку звали Тина.

Вторая нимфетка была чуть старше и до нимфетки немного не дотягивала. Была менее изящной, в лице присутствовала некая властность, и вообще она смахивала на мальчишку. Но в больших серых глазах, пожалуй, что-то было, как минимум, ум. Звали ее Женя.