Никса попытался наиграть что-то военное. И обошелся без кашля, что несколько успокаивало.

— Знаешь, — сказал Саша. — Я вспомнил классную мелодию без слов, может цензура пропустит.

И напел начало из «The Final countdawn»:

— Ту-ту-ту! Ту! Ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту!

Никса довольно неуверенно и не без фальши, но повторил. Прозвучало не так конечно, как на синтезаторе, но тоже ничего.

— А что за мелодия? — спросил он.

— Шведская, кажется. Про Рагнарёк.

Низкие тона корнета очень хорошо подходили к этой версии.

Николай попробовал еще раз, а на третий исполнил вполне терпимо. Но закашлялся.

— Все баста! — сказал Саша. — Глинтвейн тебе, а не корнет.

В девять вечера ударили в колокол, барабанщики пробили вечернюю зарю. На построении кадет Мамонтов оказался прямо за цесаревичем.

— Все готово, Ваше Высочество! — тихо сказал он. — Левый фланг, последняя палатка. Там подлесок. Будем ждать в половине одиннадцатого.

Никса медленно кивнул.

В половине одиннадцатого могло быть уже прохладно, но раньше они бы точно не вырвались из лагеря.

— Дождитесь нас, — не оборачиваясь сказал Саша. — А то мало ли что…

— Не сомневайтесь!

Прозвучала команда:

— Каски долой!

Прочитали «Отче наш».

С флагштока спустили черно-желто-белую «имперку». За время пребывания в лагере Саша уже почти с ней смирился. Не воспринималась она здесь флагом Романовых.

В половине одиннадцатого было уже темно. В небе горели звезды и то и дело вспыхивали росчерки Персеид.

Саша не был вполне уверен в надежности генеральского сна Григория Федоровича Гогеля, однако прихватил гитару, тихонько вышел из палатки и шагнул к палатке Николая. Брат уже ждал его. С корнетом в футляре.

У оконечности лагеря их остановил часовой в возрасте Никсы. Но узнал и взял по козырек. О том, что тут делают в такое время Их Высочества, спросить не посмел.

Под прикрытием подлеска их ждал Мамонтов.

Сашу накрыло давно забытым чувством куража от нарушения дурацких запретов. Также они пили с одноклассниками классе этак в восьмом, потом на выпускном в десятом. Правда, было проще. Всегда находился закуток в школьном подвале между покрытыми пылью старыми партами, где можно было употребить принесенный отважным другом коньяк. И всегда все неизменно сходило с рук. Причем крутая 179-я школа в этом отношении ничуть не отличалась от обычной в спальном районе, где он учился первые восемь лет.

Белеющая в чаще тропинка вела куда-то вправо и вниз. Действительно к позициям Второго кадетского корпуса.

Влажный воздух пах грибами и хвоей. Наконец к нему примешался запах костра и, кажется, шашлыка.

Они вышли к огню, и кадеты приветствовали их вставанием, отданием чести и приглушенным «Ура!»

На углях, точнее на железных опорах чуть над ними, действительно жарились самые настоящие шашлыки. А рядом — картошка в мундире. Около костра стоял котелок.

Дмитрий Скалон подал бутылку красного вина. Этикетка, черно-белая, зато с виноградными гроздьями, рогом изобилия и каллиграфической надписью, не мудрствуя лукаво сообщала, что сие есть молдавское красное столовое вино. И мелким шрифтом: знакомое слово «фетяска».

Да, вино было достаточно плохим для хорошего глинтвейна.

И тут до Саши дошло, что сейчас он попробует то самое дофиллоксерное вино, без ужасного по словам знатоков «лисьего» вкуса.

— Плесните мне немного на пробу, господин Скалон, — попросил Саша.

Вино оказалось самым обычным: фетяска, как фетяска. Наверное, надо было быть профессиональным сомелье, чтобы постичь, что такое «лисий вкус».

Бутылки вылили в котелок, Саша бросил туда несколько шариков черного перца и немного гвоздики. Добавил корицы и меда, повесил на огонь. Запах пошел великолепный.

Дегустация показала, что корицы он, как всегда, переложил. Но народ был доволен.

Занялись шашлыком, который оказался такого вкуса, что Саша решил, что мясо надо готовить исключительно на костре и никак иначе. Впрочем, царских детей едой не особо баловали. Пища всегда была простой и аскетичной.

— Великолепно, — прокомментировал он. — Какой герой замачивал?

— Да есть тут одна мясная лавка в Петергофе, — улыбнулся Мамонтов.

С непривычки публика быстро захмелела.

После второй кружки Никса взялся за корнет и исполнил начало «The Final countdawn». Даже довольно прилично.

— Слушай, Саш, — сказал он. — Никогда ничего лучше не пил.

— Я старался! — улыбнулся Саша.

И взял гитару.

Спел «Марию», «Балаган» и «Город золотой».

— «Балладу о борьбе» можно?

— Хорошо, — разрешил Никса.

И принялся за третью кружку.

— Знаешь, спой твоего «Трубача», — сказал он после «Баллады». — Не «Марсельеза», в конце концов.

И Саша спел «Трубача». Потом еще раз. И еще.

Обнаружилось, что песенка Темпеста очень хорошо предваряет «Трубача». А концовка замечательно звучит хором:

В лагерь возвращались за полночь и не очень твердым шагом.

— Я тут подумал, когда именно полный текст «Трубача» ляжет на стол к папá, — проговорил Саша.

— Никогда! — беспечно ответил Никса. — Это же кадеты!

— И что?

— Саш, не выдадут. Мне знаешь, какую историю рассказывали? Во время декабристского бунта, когда по бунтовщикам начали стрелять из пушек и среди них появились раненые, некоторые из них попытались скрыться в здании кадетского корпуса. В основном это были солдаты батальона Московского полка. Кадеты разместили раненых по солдатским койкам в казарме, перевязали им раны и накормили едой со своего стола.

Когда построились к ужину, по всему фронту передали шепотом слова: «Пирогов не есть — раненым. Пирогов не есть — раненым…». А на следующий день, пятнадцатого декабря в корпус неожиданно приехал дедушка.

— Значит, кто-то донес, — предположил Саша.

— Не знаю. Но вот, что было дальше. Дедушка был в бешенстве. Вызвал директора корпуса генерал-майора Перского. Сказал, указав на кадет: «Они у вас бунтовщиков кормили!» Тогда Перский ему ответил: «Они так воспитаны, Ваше Величество: драться с неприятелем, но после победы призревать раненых, как своих».

— И что дедушка?

— Гнев его не прошел, но он не сказал более ни слова и уехал.

— А Перский после этого остался директором корпуса?

— Конечно. Он и умер на этой должности.

— Но все-таки кто-то выдал, — вздохнул Саша.

— Саш, это разные вещи. Измена — не песенка про трубача.

Приближался лагерь.

Всю дорогу Никсу пришлось немного поддерживать. Саша предполагал, что с запахом тоже не все ок. Цедру лимона бы пожевать. Но об этом надо было думать заранее. Отобьет ли запах пряностей аромат вина?

Одна надежда на здоровый сон господ воспитателей.

Саша простился с Никсой и приоткрыл полог палатки.

Гогель оглушительно храпел.

Саша нырнул в палатку и прокрался к своей раскладной солдатской кровати. Быстро разделся, сел. Раскладушка предательски скрипнула.

Григорий Федорович перестал храпеть и перевернулся на другой бок.

Саша юркнул под одеяло.

Неужели прокатило? От запаха к утру точно ничего не останется.

Утром его разбудил уже привычный барабанный бой и военный рожок.

— Александр Александрович, пора вставать, — сказал Гогель.

Вроде, ничего не заметил, по крайней мере, ни в чем не упрекнул.

Сегодня планировались сборы и отъезд.

На утреннюю молитву и подъем флага выстроились на плацу. Саша рядом с братом, прямо за ним Дима Скалон. Мамонтова нигде не было.

— Он под арестом, — тихо сказал Скалон.

— Мать! — не оборачиваясь, сказал Саша. — Как попался?

— Когда возвращался в лагерь. Дежурный офицер остановил. Ну, и учуял.