Я брожу по отделу товаров для дома, разглядываю стеллаж с обеденными сервизами — очень, надо заметить, красивыми — и вдруг чувствую, как кто-то похлопывает меня по плечу. Я оборачиваюсь и вижу незнакомую пожилую дамочку. Она выжидающе смотрит на меня с робкой улыбкой на лице.

— Вы не возражаете? Пожалуйста… — начинает дамочка.

Она низенькая, куда ниже меня, хотя не карлица, конечно. Думаю, ей около семидесяти, может, чуть меньше. Я незаметно вздыхаю про себя, после чего изображаю вопросительную улыбку, чтобы лицо приняло любезное — и, надеюсь, доброе — выражение. Обычно дамы преклонных лет особенно любят мой роман, хотя, как неоднократно отмечалось, «Бегом по высокой траве» не знает возрастных рамок. По идее, я должна бы обрадоваться, сама ведь недавно сетовала, что меня перестали узнавать. Вдобавок краем глаза я замечаю, что в мою сторону движется Ник-Гнойник, так называемый самый многообещающий писатель своего поколения. Он идет себе, разглядывая то один товар, то другой, и пока не заметил меня, но этого не избежать, раз уж я стою более-менее у него на пути. Даже если бы я специально рассчитывала время, не вышло бы подгадать так удачно.

Улыбаясь пожилой дамочке, я говорю:

— Конечно! — украдкой снова косясь на приближающегося Ника.

А потом устраиваю целый спектакль: демонстративно открываю сумочку, копаюсь в ней, ища авторучку. Быстрее было бы попросить ручку у старушки, которая, небось, уже держит ее наготове, но я хочу, чтобы Ник оказался совсем рядом, а для этого нужно еще несколько секунд.

— Вы не возражаете? — снова спрашивает дамочка.

— Да, конечно, — повторяю я и наконец извлекаю на свет божий ручку. — Ну вот, у вас есть на чем писать?

— Не поняла? — она склоняет голову набок и прикладывает к уху сложенную чашечкой ладонь.

Идеально! Она еще и тугоуха! Я чуть склоняюсь к ней и произношу максимально четко и медленно:

— У вас есть листочек бумаги? Для моего автографа?

Ник, должно быть, услышал меня, потому что поднимает взгляд и машет мне, будто я — его давно потерянный друг; выражение лица у него становится радушным, на губах появляется улыбка, и он целенаправленно устремляется к нам.

Но старушенция чуть подается назад.

— Что вы вообще такое говорите? — вопрошает она высоким строгим голосом с интонациями школьной директрисы.

Между нами повисает атмосфера замешательства. Чего ей от меня в таком случае надо? Может, совместное селфи? Неужели?

Дамы вроде нее обычно хотят получить автограф. Они представляют — ну, или, возможно, представляли — собой самую большую социально-демографическую группу, которая читала мою книгу и любит ее. Когда они меня видят, то узнают и просят что-нибудь материальное, что можно взять домой, показать мужу, сыну или дочери со словами: «Ни за что не угадаешь, кого я встретила сегодня в „Вильямс-Сонома“». Одна такая даже умоляла меня дождаться, пока она метнется в ближайший книжный магазин и купит еще один томик романа, который у нее вообще-то уже есть, просто чтобы я могла подписать форзац.

Дамочка хмурится, воздевает пергаментный дрожащий палец и указывает на что-то у меня над головой:

— Не могли бы вы мне достать это с верхней полки?

Я машинально, без размышлений оборачиваюсь, а рука уже тянется к нужному товару. По идее, теперь мне следует взять его, отдать дамочке, чтоб та ушла восвояси, а потом поздороваться с Ником и перекинуться с ним парой слов, вот и делу конец. Но вместо этого я непонятно какого рожна подаюсь вперед, слегка наклоняюсь и почти шиплю бедной старушке в лицо, которое окончательно и бесповоротно теряет доверчивое выражение, становясь немного встревоженным. Мизансцена, как обычно в таких местах, сопровождается фоновой музыкой, но она какая-то слишком громкая, навязчивая.

— Возьмите у меня автограф! — Я стараюсь говорить громким шепотом, выделяя каждое слово, но выходит плохо. Создается впечатление, будто я ей угрожаю, и на этот раз она отшатывается, а на лице у нее появляются признаки легкого переполоха.

— Вы ведь знаете, кто я такая, правда? — говорю я. — Вы же узнали меня? Я совершенно не против, честное слово. Я привыкла раздавать автографы, так уж вышло. — Я широко улыбаюсь, и вид у меня, без сомнения, становится еще более ненормальный, чем прежде. — Ко мне постоянно подходят.

Я растягиваю губы, надеясь, что это выглядит приятной улыбкой, но, наверное, вид у меня все-таки как у помешанной и глаза выпучены. Я снова тянусь к старушенции и, впившись в нее глазами, внушаю: «Дай мне что-нибудь, что угодно. Сойдет любой клочок бумаги, хоть самый замызганный, лишь бы не стоять вот так с протянутой рукой, как раз когда Ник-Гнойник вот-вот с нами поравняется».

Открыв сумочку и покопавшись в ее содержимом, я достаю кошелек. Руки дрожат, когда я извлекаю из него какую-то визитку, вроде бы моего стоматолога, и сую дамочке. Одной рукой я крепко сжимаю ее пальцы поверх визитки и не выпускаю, пока другой рукой корябаю свою подпись.

— Вот! — громко говорю я.

— Я сейчас полицию вызову! Не нужен мне автограф! Это он, что ли? — орет старушка. — Зачем мне ваш автограф, вы что, совсем рехнулись?

— Потому что я знаменитость! Лауреат премии Пултона! — кричу я в ее испуганное лицо, и в этот миг музыка прекращается и мои слова отскакивают от плитки пола, разносясь по залу.

Тут чья-то рука ложится мне чуть выше локтя, а в ухе раздается голос Ника:

— Эмма, у вас все в порядке?

Я выпрямляюсь, оборачиваюсь и успеваю заметить по его лицу, что он от души забавляется, а пожилая дама тем временем заявляет:

— Вот ненормальная, не нужен мне ваш автограф. Я просто хотела, чтобы вы мне молочник достали с верхней полки.

И чтобы довершить мое унижение, Ник, герой старушек всех времен и народов, тянется вверх, снимает совершенно непримечательный белый молочник и вручает ей:

— Вот, пожалуйста.

Старушка берет посудину, недоверчиво качает головой и ковыляет прочь, бормоча что-то себе под нос и оглядываясь через плечо (подозреваю, хочет убедиться, что я ее не преследую).

Ник повторяет свой вопрос, весь такой воплощенная искренность: глаза широко распахнуты, бровки озабоченно подняты.

— У вас все в порядке, Эмма?

Нет, не в порядке. Меня унизили, и Нику это отлично известно, судя по тому, как он похлопывает меня по руке, приподняв уголки рта.

Я чувствую, как у меня багровеет лицо. Не взглянув на Ника, я ставлю пластиковую корзинку прямо на пол и с опущенной головой плетусь прочь из магазина. Мне так стыдно, словно меня поймали на краже.

Как бы странно это ни прозвучало, до сегодняшнего дня за всю жизнь у меня был секс всего с тремя людьми. А теперь их уже четверо. Становлюсь ли я в результате серийной любодейкой?

Первым был студент колледжа, которого, так уж совпало, тоже звали Сэм. Он мне нравился, славный такой парнишка. Помню, мы много смеялись вместе. Он был на год меня младше, но в свои девятнадцать лет я не была особенно зрелой личностью. Большинство моих сверстниц уже потеряли девственность — или притворялись, что потеряли. В этом возрасте нам казалось важным источать ауру сексуальной опытности. Я даже, грешным делом, чуть раньше, сразу после летних каникул, придумала себе бойфренда, которого назвала Максом.

Мы с мамой никогда не уезжали на лето из города, не могли себе этого позволить, к тому же ей приходилось работать. Поэтому каникулы я в основном проводила в одиночестве перед телевизором, а еще следила за тем, чтобы в доме было чисто и не скапливалась стирка. Кроме того, по вечерам я готовила всякие вкусные блюда. Не какие-нибудь там мудреные и дорогостоящие, просто требующие более долгой возни со свежими продуктами. Я экспериментировала с разными приправами и не имела ничего против того, чтобы провести лето в городе. Мне нравилось ухаживать за мамой. Я ее любила.

«Ты могла бы стать поварихой, Эмма, — говорила мама. — Профессиональной поварихой. У тебя очень хорошо получается».