— Совершенно не за что, мне только в удовольствие.

— Начнем с интервью, а София, — она к тому времени встала и ловит меня в объектив камеры, — пока будет фотографировать. Согласны?

Я киваю.

— Когда мы закончим разговор, придется еще пофотографироваться. Не возражаете?

— Отлично.

— Ладно, тогда начнем. Каково это — завоевать премию Пултона?

О, хорошо, легкий вопрос.

— Воплощенная мечта, Эл. И одновременно — невероятное, сбивающее с ног событие.

— И оно изменило вашу жизнь?

— Боже, конечно же. — Я обвожу взглядом гостиную. — Совершенно изменило.

— Ладно, замечательно. — Он делает пару пометок, и я понимаю: нужно еще что-нибудь добавить.

— А еще премия стала серьезным стимулом для моей писательской карьеры.

— Как вам работалось с Беатрис Джонсон-Грин?

Если честно, я уже немножко озверела от этого вопроса. Не надо было писать ту дурацкую книжку дурацких воспоминаний о дружбе с Беатрис. Я-то хотела просто внести ясность, но в результате меня чаще спрашивают про наши с ней отношения, чем про «Бегом по высокой траве».

— Ну, наши отношения достаточно хорошо задокументированы. Может, вам известно, что я опубликовала небольшую книгу воспоминаний…

— Да, я ее прочел. Очень трогательно.

— Спасибо:

— А если все-таки своими словами?

«А в книжке, по-вашему, чьи слова?» — хочется огрызнуться мне. Я делаю глубокий вдох. Нужно поскорее разобраться с проклятым вопросом про Беатрис, и можно будет снова вернуться к моей персоне.

— Беатрис была… — я смотрю в окно, будто погрузившись в воспоминания. На самом деле ничего подобного, но у меня есть убеждение, что это отлично выглядит. Потом я выдаю Элу заученную тягомотину о том, что Беатрис относилась ко мне как мать родная (чего никогда не было), и всегда в меня верила, и ля-ля, такая трагедия, и ля-ля-ля, а вообще, если нужно, я запросто могу распространяться об этом часами, так что Эл в конце концов утомляется.

— Спасибо за такие теплые воспоминания. Но я в большей степени… вернее, меня также интересует и писательский процесс. Понимаю, как важна была для вас поддержка Беатрис, но, по вашим же словам, об этом уже написаны мемуары. А мне бы хотелось поговорить про ее вклад в написание «Бегом по высокой траве».

Я в прямом смысле отшатываюсь, услышав вопрос, и ладонь непроизвольно взлетает к груди.

— Вклад Беатрис? Вы о чем?

— Я не хотел…

Жест вышел немного чересчур театральным. Теперь Эл думает, что обидел меня, а это совершенно ни к чему. Поэтому я начинаю кашлять, по-прежнему прижимая ладонь к груди.

— Извините, — хриплю между двумя якобы приступами, и Эл вручает мне стакан воды с подноса. Я с благодарностью принимаю его, делаю несколько мелких глотков и повторяю: — Извините. В горле пересохло. Спасибо. Я недавно переболела гриппом, но все уже в порядке. Так на чем мы остановились?

— Мы обсуждали процесс вашего сотрудничества с Беатрис Джонсон-Грин.

— Да, точно. Вы должны понять, что мы с Беатрис работали в разных жанрах. Если бы я слушалась ее, из «Бегом по высокой траве» в конце концов вышел бы этакий симпатичный детективчик! — Я хихикаю, и интервьюер улыбается, но не задает нового вопроса, поэтому мне приходится продолжить: — Но если говорить о структуре, то тут, конечно, помощь была, а еще Беатрис могла прочитать черновик главы и сказать, например: «Как насчет старшей сестры? Она мне нравилась. Почему бы не включить ее в эту сцену?» Тогда я смотрела на эпизод ее глазами, а следовательно, глазами возможных будущих читателей, и принимала совет Беатрис к сведению. Полезно знать, что читатели думают о твоих персонажах, кто им больше нравится, ну и вообще всякие такие вещи. Так что да, Беатрис определенно внесла вклад в мой роман.

Довольная собой, я улыбаюсь. Благосклонно. Журналист опять обращается к своему блокноту, быстро черкает в нем что-то и вновь поднимает глаза ко мне.

— В вашем электронном письме говорится, что вы хотите сделать какое-то признание относительно роли Беатрис Джонсон-Грин в написании романа «Бегом по высокой траве». Возможно, сейчас для этого самое время.

Моя улыбка становится бледной. Натянутой.

— В электронном письме? — наконец переспрашиваю я.

— Ну да, смотрите, вот оно у меня тут. Отправлено вчера. Вы пишете: «Я хочу сделать откровенное признание о роли Беатрис в написании „Бегом по высокой траве“».

Я отвожу взгляд. Пауза затягивается, и паника стискивает мне грудь, мешая дышать. Наконец я умудряюсь ухватить немного воздуха и снова поворачиваюсь к интервьюеру:

— Мистер Гонски, дело в том…

— Пожалуйста, зовите меня Эл.

— Эл, дело в том, что мне очень недостает Беатрис. И когда такой престижный журнал, как «Нью-йоркер», выразил желание обо мне написать, мне захотелось поделиться с публикой тем, как я признательна Беатрис и той верной дружбе, которая нас связывала. Думаю, мы с вами это уже сделали, верно?

Гонски моргает.

— Но само слово «признание»… — мямлит он.

— А что вас смущает?

— Ну, оно подразумевает нечто иное, чем, скажем…

— Воспоминания? Потому что я имела в виду именно это: воспоминания и признание роли Беатрис. Может, формулировка не слишком удалась и следовало написать «признательность», поскольку речь шла именно о ней. И вроде бы мне больше нечего тут добавить.

Мои руки сложены на коленях, но костяшки побелели от напряжения, так сильно я сжимаю кулаки, чтобы унять дрожь.

Эл снова хлопает глазами, а потом говорит:

— Конечно. Тогда следующий вопрос: какой из романов — лауреатов премии Пултона вам больше всего нравится?

Это что, шутка?

— Конечно же, «Бегом по высокой траве».

Я снова могу дышать. Напряжение в комнате спадает, и я чувствую такое облегчение, что начинаю смеяться, и внезапно до меня доходит: теперь Гонски считает, будто я пошутила.

Но я сказала правду, причем универсальную: «Бегом по высокой траве» все любят как-то особенно. Однако для интервью такое не годится, поэтому я называю книгу, которая для меня стоит на втором месте: «Дом кукол». Она замечательная, и я объясняю Элу почему. Он хвалит мой выбор. Ну еще бы.

— А теперь вопрос, который у всех на устах, Эмма: вы работаете над чем-то новым?

— Ага! — Я грожу ему указательным пальцем. — Вопрос на миллион долларов.

Я замолкаю на миг, собираясь выдать одну из своих многочисленных дежурных фраз, но тут мне вспоминается разговор с Кэрол.

«Похоже, этот Ник — настоящий козел, — заявила она. — Он правда так сказал? Что ты не сможешь дважды попасть в яблочко? По мне, так это просто мерзость».

«Вот именно, да еще вдобавок при моем издателе. При нашем общем издателе, к несчастью».

«Ты же знаешь, как должна поступить?»

«Как?»

«Дважды попасть в яблочко».

Я рассмеялась.

«Легче сказать, чем сделать».

«Просто напиши гениальную книгу. А потом посмотришь, как он будет корчиться».

Ее слова воодушевили меня. Почему бы мне не попасть в яблочко дважды? На самом деле много почему, это ясно, но все равно одна мысль о такой возможности заставляет ухмыльнуться.

Эл негромко покашливает.

— Что ж, Эл, так уж вышло, что у меня есть в работе одна задумка.

— Неужели? Замечательно. Расскажете о ней?

— Это будет история о личности… — я возвожу взор к небесам. Обычно про новый роман я говорю на автомате и уже потеряла счет тому, сколько раз дала такой ответ. «Просто напиши гениальную книгу». — …которая наблюдает за другой личностью, понимаете?

Судя по виду Эла, он не понимает, и я совершаю еще одну попытку:

— И эта первая личность ведет наблюдение, следует за другим человеком, но лишь в отражениях.

Опять мимо.

— Она поймана. И существует только в отражениях, вот что я имею в виду: в зеркалах, в воде, в стекле. Понимаете, как бы в ловушке.

На самом деле замысел неплох, и я начинаю испытывать к нему некоторую теплоту.

— И вот моя героиня… или нет, простите, мой герой, — историю о призраке Беатрис состряпать нельзя, иначе я до конца жизни не смогу спать по ночам, — мой герой, который существует лишь в отражениях, влюблен в женщину и преследует ее от автобусной остановки…