Вызов в воинскую часть, недалеко совсем. Ну что ж, давайте к военным. Давненько не бывал я на плацу и в казарме. И еще столько не видеть бы.

Кто бывал в одном военном городке, тот бывал во всех. Мелкие архитектурные различия в виде количества зданий или этажей казармы не играют никакой роли. Одинаковые серые ворота с красной звездой, расчерченный белыми полосами и квадратиками для строевой подготовки плац, спортгородок, курилка, наглядная агитация самого махрового толка.

Встречали нас совсем не по высшему разряду — у ворот терся одинокий сержант. Простой, даже не старший. Значит, Боряков, к которому вызов — совсем мелкая сошка. Какой-нибудь рядовой-срочник.

Я приоткрыл дверцу подбежавшему военнослужащему:

— Садись, прокатишься.

— Здесь недалеко, — сказал сержант, но в салон влез. И правильно, золотое правило солдата: если можно ехать, то зачем ходить?

В казарме стандартный день сурка — дневальный на тумбочке под часами, вопящий «Дежурный по роте, на выход!». И чего распинаться, если даже целый ответственный по батальону — вот он стоит. Положено так. К армейской действительности логика не всегда применима. Зато здесь придумали самый точный анекдот про работу управленца любого уровня. Про солдата, которого заставляют подметать плац ломом. На резонное замечание, что метлой почище будет, служивый получает ответ, что задача не в том, чтобы стало чисто, а в том, чтобы конкретный солдатик заемучился.

Ответственным по батальону был аж целый лейтенант. Наверное, первый год после училища, потому как выражение лица несколько встревоженное. От него мы и получили наконец-то рассказ о причине вызова. Сержант, гад, прокатился, но ничего не сказал. Рядовой Боряков, к которму мы приехали, лежал в сушилке. Это такое помещение, где военнослужащие сушат одежду и обувь. С первого взгляда было понятно, что скорая здесь уже не нужна. Священника можно позвать. Хотя нет, сейчас вместо них замполиты. А дознаватель из военной прокуратуры и сам придет, его и приглашать не надо. Ибо у нас тут была завершенная суицидальная попытка путем самоповешения.

Оно, конечно, каждый хозяин своей судьбы, но суицидников я не очень люблю. Если не брать во внимание тяжелую соматическую патологию, приносящую нестерпимые страдания и столь же выраженную депрессию, которая временами не очень хорошо лечится, остальные моего понимания не получают. Как по мне, выход всегда есть.

— И что, солдатика, может, деды доставали, или невеста письмо прислала, что ждать перестала? — проявил я праздное любопытство, засовывая покойнику за пазуху кусок кардиограммы с изолинией.

— Да какие там деды? — махнул рукой лейтенант. — У нас тут начальства... если и есть что-то, то в мизерных количествах. А невесты у него не было вроде...

— Да заманал этот Боряков всех, — включился с откровениями сержант. — Постоянно нудил, что служить не будет, всё к мамкиной сиське вернуться мечтал. А с недавнего времени начал угрожать, что повесится. Причем делал он это при народе постоянно. Косил, сволочь такая. Привяжет веревку, вроде как прыгать соберется, ну, его снимут. Первый раз в госпиталь отправили даже. Но там быстро признали, что он не псих, а придуривается. Нарядов ему насыпали. После этого он еще трижды такое проворачивал. Ну, пошлют вне очереди на картошку, и дальше служит.

— Даже комполка о нем докладывали, — влез в рассказ лейтенант. Похоже, они перед нами репетируют беседу с органами дознания. А как же, ЧП. Традиционное назначение виноватых.

— Ну да, а сегодня он в сушилку пошел, — продолжил сержант. — Может, дверь захлопнулась, или споткнулся. Пока обнаружили, а он вот...

Ага, или дверь сами прикрыли, потому что боец достал уже всех. Это же армия, тут не до сантиментов, тех, кто мешает тащить службу, сильно не любят.

Новый штрих внес какой-то узбек, явный дембель. Это обычно сразу видно, и тут дело не в способе заглаживания воротника на гимнастерке или изгибе пряжки ремня. Что-то есть в людях, которые скоро выйдут на волю. Ходят они по-другому, что ли. Вот и этот, зашел, не спрашивая разрешения, выложил стопку конвертов, штук десять, наверное.

— Вот, тащ лейтенант, — показал он. — У Борякова в тумбочке нашли.

И опять, вроде и не хамит, и обращается почти по уставу, но не как салабон какой-то, на равных, с достоинством.

— Что там, Курбанбаев? — спроси дежурный по роте.

— Это от родителей, — отложил в сторону верхние письма узбек. — Ничего там такого нет, обычное любим-скучаем. А вот это — от какого-то Пономаря. Вот что он пишет, — солдатик достал листик, обычный тетрадный, в клеточку, и развернул его. — Ты же знаешь, — чуть распевно начал читать Курбанбаев, — что я должен был дембельнуться в восемьдесят втором, весной, но в госпитале меня научили одной отличной вещи, и вот я дома, даже год не отслужил...

Дальше неведомый Пономарь излагал свой способ выйти на свободу с чистой совестью, но чуть пораньше. Именно его Боряков и начал воплощать в жизнь. Лейтенант в процессе чтения прямо-таки светлел лицом и взором. Большой пистон оборачивался мелкой неприятностью.

Я понял, что этот Курбанбаев — настоящий артист. Всё он знал. Просто обставил так, будто письмо нашли случайно. Кто знает, может он его давным-давно прибрал к рукам и выудил только сейчас. Потому что среди срочников больше всего не любят как раз тех, кто пытается уйти на дембель раньше тех, кто это заслужил. Даже пойманных на воровстве у своих гнобят меньше.

А тут — образцовая часть, по морде не дашь, за такое можно и на дизель загреметь годика на три. Не исключаю, что Курбанбаев сам дверь в сушилку закрывал. Но не будем играть в шерлокхолмса. Наше дело маленькое — зафиксировали смерть до прибытия, в машину — и на базу.

На подстанции провожали в Вену — будто в последний путь. Нет, сначала все было весело, выпили шампанского, которое нам так кстати подарили на вызове, раздербанили два торта «Полет». Это уже я постарался, утром заехали, взяли. Несмотря на раннее время, народу скопилась — будь здоров. Давали по одному в руки — пришлось скидывать куртку, показывать врачебный халат. Люди уважили, и без очереди пустили, и скандала не случилось.

Стоило Лебензону уйти, сразу начали давать советы как и когда соскочить (в момент обратного вылета, когда еще граница не пройдена, но все зарегистрировались — так искать сложнее), как беречься от гэбэшников под прикрытием (не болтай ни с кем лишнего, коси под дурачка). Все были уверены, что я уже не вернусь — прощались будто с покойником. Чуть ли не траурные венки, хвойные ветки на полу...

— Да не собираюсь я никуда сбегать! — я нашел взглядом бледную Лену. — Откуда вообще эта дурацкая теория у вас появилась на мой счет?

— Это все он! — Старшая фельдшерица Галя мигом заложила Каримова. — Ходит, рассказывает про тебя...

— А что я? — наш «штатный диссидент» запихнул в себя кусок торта, закашлялся. Его начали стучать по спине. — Надо быть... кха-кха... идиотом, чтобы... кха-кха... с таким наследством...

— Да нет никакого наследства! — в сто первый раз закричал я. — Это была шутка! Понимаете? Шутка!

Врачи смотрели скептически. Типа дымы без огня не бывает. Когда у нас студентов посылали в капиталистические страны? Никогда. А про бактерию и доклад болтает для отвода глаз.

— Жениться тебе надо было, — вздохнула Галя. — Тогда бы точно вернулся.

Все посмотрели на Томилину, она превратилась мигом в красный помидор. Слухи про нашу связь просочились в коллектив — кто-то что-то видел, а не видел, так придумал, вот и понеслось.

Надо было срочно менять тему. Я спросил Галю, как она нашла своего супруга. Раз уж разговор зашел о свадьбах...

И тут опять началась передача «Вокруг смеха». Про Лену все мигом забыли, принялись смеяться истории Гали. А она оказалась любопытной.

В молодости главная фельдшерица работала перевязочной сестрой в подмосковной больнице. Направили к ней как-то плотника с поврежденным... членом. Топором случайно заехал себе по мужскому достоинству. Ничего критичного, но рану зашили и велели ходить на перевязки.