– Старина Омар! Он любимый философ Эрнеста, – сказала Милдред, поворачиваясь к Шерарду. – Но я думаю, что Эрнест сейчас теряет уважение к Изготовителю палаток, потому что именно он сказал: Когда ты и я за Завесой пройдем, ох, но долго, еще очень долго Мир будет существовать!

– Но Омар, в конце концов, знал, о чем говорил, – заявил Берк. – Свидельством последние две строки четверостишия:

"Кто из нас приходящих и уходящих, прислушивается, как само море должно прислушиваться к брошенному камешку".

– Профессор, вы, как всегда, безнадежны, – рассмеялся Эрнест.

– И меня поражает, что сейчас мир еще больше изменился, – парировал Берк. – Где цивилизация, которой мы хвастались несколько коротких недель назад? Век интеллекта. Бум! Волны набегают на берега и стирают с лица земли несколько городов, а цивилизация в одночасье возвращается к варварству. Находясь под угрозой уничтожения, человечество храбро, как кучка испуганных зайцев, рационально, как кучка загнанных в угол крыс, послушно, как стадо гиен! Цивилизация – это даже не тонкий налет, это всего лишь мазок побелки! И когда побелка исчезает, человек предстает как трусливый негодяй, которым он всегда был, когда не мог доминировать, когда сталкивался с неизвестным. Лишенный последних остатков своего разума, он теперь спешит в центральные низменности, несмотря на все предупреждения. Он все еще следует за толпой, стадный до конца! Но земной шар поет свою лебединую песню, и через несколько недель все это закончится – так что отпустите дураков! И в конце концов, почему смерть в горах должна быть предпочтительнее смерти на равнинах? Да, может быть, дураки и правы – месяц или два жизни не имеют значения, когда сама Земля умирает. Эта проклятая Луна! Почему произошло именно это? Она только и делала, что ухмылялась Земле с тех пор, как заняла свое место в небе. Выглядит симпатично для влюбленных, а? Бум! Теперь она злорадствует над нами, и вся королевская рать не может стереть ее адскую ухмылку.

Профессор Берк, все еще в ярости, вышел из комнаты и поднялся в смотровую, чтобы еще раз взглянуть на зловещий спутник. Они не смеялись над вспышкой гнева своего товарища – они чувствовали, что он озвучил мрачную правду.

– Профессор, как обычно, прав, но он так жестоко откровенен при этом, – заметил Эрнест, направляя объектив на Луну. – Это не характерно для него, я бы сказал, что надвигающееся разрушение действует ему на нервы. Вы знаете, он обнаружил Великую перемену, и я полагаю, он думает, что бремя исправления проблемы лежит главным образом на его плечах. Он один из самых пессимистичных людей, которых я когда-либо знал, но он не имел в виду то, что сказал о том, что мир не стоит того, чтобы его спасать. На самом деле, он из тех парней, которые без колебаний отдали бы свою жизнь, чтобы спасти друга. Самый необычный персонаж, немного чересчур мрачный, но один из величайших астрономов и мыслителей в мире. Он был прав насчет глупости попыток победить Великую перемену, и смерть на равнинах ничуть не хуже, чем на холмах.

– Но ты не оставил надежды, – прокомментировала Милдред. – Ты все еще веришь, что может произойти что-то, что спасет мир, не так ли?

– Да, но я не позволяю своим надеждам обманывать меня. Знаешь, было сказано, что надежда – величайшая в мире лгунья. Что-то может произойти – луна может разлететься на куски. Но судьба человечества, похоже, предрешена. Несколько коротких недель покажут все. Луна врежется в Землю, или ледяная смерть из океанов затопит все. Лопнет еще один пузырь во вселенной, вот и все. Ты же знаешь, что рано или поздно они все должны лопнуть.

– Вечный, безжалостный закон перемен, – вздохнула Милдред. – Мне нравится, как это было выражено в стихотворении, которое я прочитала не так давно:

"Да, все, что есть, должно измениться и пройти.

Так говорят опадающие лепестки розы.

Солнце, которое сегодня целует теплые губы июня,

должно скоро засиять на холодных декабрьских снегах."

– А тебе будет страшно, Милдред, в сумерках последнего дня Земли?

Она улыбнулась в его заботливые серые глаза и ответила еще одним куплетом стихотворения:

"Когда наступает вечер и вокруг меня ползут тени,

почему я должен бояться встретиться лицом к лицу с общей судьбой?

Смерть в ее худшем проявлении – это всего лишь вечный сон,

Возможно, это дорога к вратам Эдема!"

– Стихотворение представляет собой странную смесь материалистической меланхолии и надежды, – прокомментировал Эрнест. – Возможно, это написал профессор Берк.

– Нет, он бы опустил часть об Эдеме, даже если это фигурально, потому что он не верит в повествование книги Бытия. И он бы испугался, что в саду будет Ева.

– Профессор – подлинный представитель рода женоненавистников. Но он не ненавидит тебя, Милдред. Только на днях он сказал мне, что его жизнь стоила бы того, чтобы иметь такую дочь, как ты.

Беседа закончилась, они еще раз посмотрели на ухмыляющееся ночное светило.

С начала "лунного ужаса" прошло пять месяцев. До Луны было всего семьдесят семь тысяч миль. Земля совершала оборот менее чем за восемь часов. Человек потерял счет времени. Календарь стал неуместен.

От суши земного шара остались только горы и некоторые из более высоких плоскогорий, и на этих вершинах и плоскогорьях в каждой стране скопилось около десяти миллионов душ – остаток человечества.

Цивилизация, которую человек создавал десять тысяч лет, исчезла почти так же бесследно, как если бы ее никогда и не существовало. Где-то под бескрайними вздымающимися, забитыми льдом водами лежали руины всех великих городов, созданных человеком. Каждый земной мегаполис превратился в морской некрополь. Каждый континент вскоре стал бы единым целым с Атлантидой. Нептун пожинал жатву.

Собравшиеся со всех концов остатки людей на Земле оказались зажатыми между ледниковыми лавинами с полюсов и бушующими водами семи морей. Они оставались на равнинах, сбившись в кучу, пока отступать не стало слишком поздно, сбившись в кучу из-за тепла, а также из-за всепоглощающего страха. И когда океаны, прокладывая себе путь вверх по речным долинам, достигли равнин, а ледяные горы начали сползать вниз, в котловины, они бросились, обезумевшие и лишенные руководства, на более высокие участки земли. Миллионы людей, избежавших погрома, замерзли насмерть или погибли от истощения или голода. И бесчисленные другие миллионы были унесены потопом прежде, чем они смогли добраться даже до предгорий.

Из сорока миллионов беженцев в Омахе менее трехсот тысяч добрались до гор. Они погибли, как крысы в затопленной канализации, как кошки в мешках, выброшенные в ручей. Денвер был местом сбора, вероятно, ста тысяч самых здравомыслящих и проворных.

И те, кто достиг временной безопасности в высокогорье, оказались в бедственном положении, которое взывало к смерти. Лишенные крова, почти без пищи, безнадежные, почти сошедшие с ума, они устремились вместе за взаимным теплом и сочувствием, попеременно с жалостью глядя на уродливую, как горгулья, луну и вечно вздымающиеся моря.

Ужас и страдания превратили массу пораженных в нечто большее, чем автоматы. Человек больше не был мыслящим существом. Выжили только его инстинкты. Он перестал размышлять о лунной угрозе, казалось, приняв ее как нечто, что существовало всегда. Он знал страх, боль и голод так, как их знали дикие существа в поле и лесу. Он был безумен, но это было тупое безумие животного, замученного до покорности. Он больше не заботился о себе подобных. Он был голоден и ел все, что попадалось под руку. Он убивал камнями и дубинками животных, которые так же спасались в горах; пожирал их сырое мясо и пил их теплую кровь. Он жевал листву и корни деревьев и кустарников. Ему было холодно, и он искал тепла тела себе подобных и рыл норы в снегу и под камнями. Сначала он добывал огонь из ели и сосны, но его регресс был настолько стремительным, что он забыл, как добывать пламя в течение трех недель после достижения гор. Он вернулся к состоянию троглодита.