– Какая-то кунсткамера для живых и пыточная для добровольцев.

– Да, тоже в последнее время об этом думаю.

Осборн покурил еще немного. Аккуратные губы то кривились, то улыбались. Грейс любовалась. Осборн был очень красив.

– Неплохо было бы написать что-то такое, будто на надрыве, что-то завуалированное, лингвистически более разнообразное. Та моя песня хоть и хороша, но слишком простая.

– А какую хочешь ты? – Улыбнулась Грейс.

– Чего хочу я? – Он вдохновленно улыбнулся, выдохнул сигаретный дым. – Я хочу, чтобы стихотворения рифмовались не звуками или окончаниями в словах. Я хочу чего-то… чего-то другого, понимаешь? Я не знаю, что именно, но чувствую, что нужно что-то другое. Меня могут не понять, но это не мои проблемы, да? Есть обычные песни. Кому пишутся эти песни, стихи? Людям? Люди же ничего не видят. Им нужно дословное, а они и в дословном не видят смысла.

– Думаешь, ты сможешь придумать что-то новое?

– Я знаю, что не придумаю. Все уже сказано. – Осборн закрыл глаза. – Но ведь смысл не в том, что сказать. Смысл в том, как сказать. Музыка ведь громче слов.

– Громче.

– Вот поэтому и надо думать дальше. Я ведь должен написать что-то особенное. Зачем писать обычное?

Вдохновленный Осборн достал из-под кровати банку энергетика, откупорил в громким пшиком, сделал глоток, бросил окурок в консервную банку, повернулся к Грейс, притянул ее к себе одним сильным движением и сжал в объятиях.

– Эй, у нас потом лекция профессора Френсиса! – засмеялась Грейс, не пытаясь даже увернуться от поцелуев Осборна. Аккуратно подстриженная короткая борода щекотала.

– Она через два часа. Мы успеем сбегать до его родины и обратно. – Улыбнулся Осборн и выпустил Грейс только для того, чтобы снять винтажную футболку с группой KISS.

– А где его родина? Я уже и забыла.

Грейс не могла отвести от Осборна взгляда. Все же он был невообразимо хорош собой.

– Не знаю. – Рассмеялся Грин, громко и мелодично. – Наверное, веке в восемнадцатом в какой-то канаве.

Пальцы Осборна, покрывшиеся толстыми корочками от постоянной игры, обжигали. Волосы пахли кофе, сигаретами, фруктовой жвачкой и сахарной пудрой. Голос цепкими лапами проникал в голову Грейс и заполнял собой мысли.

Профессор Френсис может и подождать.

И все же они успели. Вышли из комнаты за пятнадцать минут до начала лекции, неспешно, лишь изредка переговаривались, наслаждаясь шумом шелеста листьев под ногами и, предоставляя им возможность высказаться, направлялись к корпусу. Солнце клонилось к закату, небо над казавшимся загадочным замком университетом было малиновое, а ветер все еще оставался теплым. Кожа остывала. Улыбки не сходили с лиц.

Настроение не смогла испортить даже лекция по философии.

Профессора Френсиса не любили не без причин, но явных причин нелюбви к нему никто назвать не мог. Бывает и такое, что человек кажется неприятным просто так. Таким человеком и был профессор Френсис. Невысокий и тощий как сушенная на солнце рыбешка, с рыбьими глазами и маленьким ртом-треугольничком, наряженный в мятый костюмчик-тройку как в газету, профессор Френсис был главной фигурой карикатур, рисовавшихся в подпольном студенческом журнале. Он знал об этом, но делал вид, что не догадывался. На его лекции ходило меньше половины студентов. Во-первых, не каждый записывался на его курс, а во-вторых – даже те, кто выбирал его, не могли выдержать столько часов трескучего разговора. Под конец занятия оставалось и того меньше.

Грейс зашла в класс и тут же внимание ее захватило проявившееся за последней партой пятно.

– Ничего себе. Лиза Грей явилась на лекцию. Мы куда-то улетели, Грейс? – прошептал вошедший следом Осборн.

Лиза Грей не обращала внимания на людей вокруг. Она медленно завязала короткие светлые волосики в хвост, подперла изможденное лицо тонкой рукой и что-то старательно принялась записывать, хотя лекция еще не началась. Все сидения вокруг Лизы Грей оставались пустыми. От нее, казалось, исходила удушающая энергетика.

– Нет, Осборн, мы на месте, – тихо ответила Грейс.

– Значит, завтра наступит конец света.

Грейс не стала перечить.

Руби пришла на занятие с новой прической. За перерыв она успела сбегать в третий корпус к какой-то подружке, которая до университетской учебы была парикмахершей. Шеннон явился тоже, как и всегда в кепке и огромной толстовке, в которой он чувствовал себя так же уютно, как и под одеялом. Стоило ему усесться рядом с Руби, как он прикрыл глаза и задремал.

Руби рассказывала какие-то сплетни, услышанные от подруги. Грейс слушала, но не слышала. Осборн даже не пытался.

Профессор Френсис пришел без опозданий. Даже если бы во всем мире исчез транспорт, он бы все равно успел приехать в университет после перерыва, который всегда проводил на окраине Ластвилля в любимом кафе, где подавали самые дешевые и вкусные, по его мнению, круассаны, поправил бы чуть задравшийся пиджачок, пригладил волосы и, неприятно и неловко улыбнувшись, уселся бы на стул и начал бы лекцию. Кофе ничуть не смягчило его голос. Он все оставался таким же неприятным и трескучим, словно говорил не человек, а разгоревшийся костер.

Грейс не слушала рассказов Френсиса. Курс философии она усвоила еще на первом, самостоятельно. Осборн составлял стихи для новой песни, иногда заглядывая в электронный словарь. Руби болтала с подружкой в чате. Шеннон спал. А Грейс занимало другое, но ее взгляд не занимал никого.

Прошло уже несколько дней с тех пор, как пропал мистер Уайтхед, а никаких зацепок кроме забытых дома носового платка, портсигара, таблеток от повышенного давления и отчаянных уверений миссис Уайтхед найдено так и не было. Ластвилль, прежде обрадовавшийся, заскучал. Если бы он умел находиться в спячке, все оказалось бы иначе. Все бы просто забыли. Но Ластвилль не был обычным провинциальным городком с каменными маленькими домами, магазинами, ярмаркой, приезжавшей на выходные. Наоборот, обласканный посещениями студентов и туристов, наполненный многовековой историей, Ластвилль напитался гордостью и не понимал, почему ему уделяют так мало внимания. Любое происшествие он принимал за возможность стать чуть знаменитее, чем обычно. Но новости по делу Уайтхеда не спешили радовать Ластвилль. Ластвилль два дня грустил, проливал дожди и шумел ветрами. Потоки воды сливались с крыш и текли по брусчатке, деревья теряли золото и янтарь так быстро, что не успевали оплакивать их.

Но в один обыкновенный осенний день Ластвилль успокоился, предчувствовав перемены. Был выходной, и многие студенты поехали в город отдохнуть. Утомленные лекциями, семинарами и часами, проведенными в библиотеках и классных кабинетах, они спешили повеселиться в тот день так, чтобы хватило на всю предстоящую неделю.

Осборн и Грейс проснулись к полудню и отправились в Ластвилль после обеда. Лужи, стоявшие по обочинам дорог, в городе уже подсохли, от земли парило. Осборн выпрыгнул из прохладного автобуса и чуть было не задохнулся, когда ступил в город, где не работали кондиционеры на улице. В кожаном плаще, накинутом поверх красного в полоску свитера, в массивных ботинках и с тяжелой гитарой за спиной ему по жаре ходить некомфортно. Грейс вышла следом. Она, каким-то чудом всегда угадывавшая изменения погоды, оделась как раз для дневного пекла.

– Ты точно не хочешь пойти со мной? Я бы мог постелить тебе в уголке, посмотрела бы на то, какой замечательный и талантливый у тебя парень.

Грейс, вдохновленная хорошей погодой и красотой города, хитро ему улыбнулась. Он уже научился угадывать эту улыбку.

– Сегодня оставлю тебя Шеннону. Пусть он любуется, – сказала она.

– Он может с радостью полюбоваться на дверь, – фыркнул Осборн. – Пусть сочиняет свои скороговорки подальше.

– Скороговорки? – усмехнулась Грейс.

– Я не знаю, как назвать его песни. Слов много, я столько не спою. Мы как будто разным занимаемся. Он – чем-то другим, а я…