«Нет смятения более опустошительного, чем смятение неглубокой души».

«Великий Гэтсби»

Френсис Скотт Фицджеральд

«И легко же увядшей душе скрыться за маской декаданса. Так просто ей увидеть свое отражение рядом, в этом бесконечном коридоре кривых зеркал». Эта мысль родилась в стенах музея Ластвилля в ясный осенний день, но неизвестно, кому именно она принадлежала. Мысль затерялась среди рассеянных взглядов и бездумных рассуждений. Мысли стало тесно. Мысль исчезла.

В выставочном зале было на удивление шумно. Группа студентов факультета культурологии, заинтересованных в беседе друг с другом больше, чем в произведениях искусства, окружили диванчики в центре зала и старательно делали вид, что замерзшие на холстах истории так поразили их, что заставили усадить потяжелевшие от размышлений тела на мягкие сидения.

– Прошу, объясните мне хоть кто-то, почему нас сюда притащили! Нам что, в жизни тоски не хватает, еще и на занятиях на нее посылают смотреть? Лучше бы в библиотеку отправили, – простонал Осборн, пряча лицо в ладонях. Расслабленная спина согнута, руки на острых коленях, волосы закрывают лицо. Ему такая поза всегда казалась особенно драматичной.

– И что бы ты делал в библиотеке? Копался в пыли? Не помню, чтобы я тебя хоть раз видела с книгой, – усмехнулась Руби, сидевшая рядом с ним, но не строившая из себя пародию на ожившую статую. Прямая спина, уверенный взгляд, нога на ногу. Она иногда оглядывалась и посматривала на профессора.

– Во-первых, электронные книги удобнее, а во-вторых, в библиотеке я бы не копался в пыли. Я бы спал! Там на столе прилечь можно. А какие там диваны…

– А мне кажется, что лучше бы нас в выходной вообще отправили отдыхать. Будто у нас дел других нет. – Улыбнулась Грейс и пригладила взъерошенные волосы Осборна. Он чуть заметно улыбнулся.

– Оззи, а тебе разве не надо развивать насмотренность? Искусство же, музыка, живопись, все дела, – спросила Руби, надеясь, что невинная фраза могла обратиться в очередной, так нравившийся ей спор.

– Я знаю то, что должен знать, а что не знаю – могу узнать не из-под палки, а сам! – сразу же ответил Осборн. На Руби он даже не взглянул.

Грейс многое бы отдала, чтобы послушать очередной спор – уже знала, кто выйдет победителем. Но в тот день Осборн устал после репетиции. Грейс не хотела, чтобы Руби беспокоила его больше необходимого.

– Ты хорошо изображаешь мыслителя, – сказала Грейс.

– Я не изображаю. Я он и есть, – ответил Осборн и улыбнулся.

– Скажи что-нибудь умное. – сказала Руби. – Вот, в чем смысл жизни?

Осборн ответил, не задумываясь:

– Отвечу тебе словами из песни Twisted Sister. Мчаться, чтобы жить, и жить, чтобы мчаться. Чтобы огонь внутри горел, понимаешь?

– Понимаю.

– Вот тебе и смысл.

Грейс пригладила волосы Осборна. Казалось, на мгновение. Но подушечки пальцев наслаждались мягкостью локонов так долго, что они нагрелись. Грейс отпустила. Лучше ей какое-то время подержать руки в карманах.

– А где все остальные? Уже ушли? – спросила опечалившаяся Руби. Спор ведь закончился, не успев начаться.

Грейс посмотрела в сторону Френсиса. Профессор в сером твидовом пиджаке никуда не делся, а все также стоял в дверях и восхищенным взглядом окидывал полотна, на которых в разных ипостасях изображалась смерть.

– Там другой зал еще есть. Здесь смерть на картинах, а там – в скульптуре. Но лучше не двигаться, может, профессор Френсис впадет в транс, а мы быстро сбежим.

– Быстро не получится, – сказала Руби.

– Получится, если захотеть. Иначе в центре зала появится новая смертельная инсталляция. – Голос Осборна был сонный, но зевать и показывать усталость парень не привык.

Грейс улыбнулась, но ничего не сказала. Очень хотелось выйти, подышать воздухом, но выйти из зала нельзя до тех пор, пока его не покинет профессор – таковы правила. А вдохновение профессора длилось куда дольше, чем у студентов. Он мог весь день рассматривать что угодно, хоть куст, хоть картину, и одинаково вдохновленно философствовать.

День стоял осенний, солнечный и жаркий. В зале было душно, и те студенты, которые решили не оставлять в гардеробах верхнюю одежду, ныли не только от скуки, но и от того, что по своей же воле стали ходячими теплицами. Нежарко было только Луису Клэму, который по снегу предпочитал бегать в кедах, а летом не снимал с головы шапочки, но он был скорее исключением из правил.

Всеобщую безмятежность и скуку нарушили шевеление и шепот.

– О, глядите, кто явился! – прошептала Руби.

Грейс посмотрела в сторону выхода, где помимо безмятежного профессора появились новые люди. Трое в сером, от ступней до шеи, в мышиного цвета пальто. Казалось, они не замечали остальных студентов в зале. Освещенные ярким музейным светом, который даже румяных людей делал чуть бледными, студенты казались неупокоенными призраками замученных страдальцев, которые явились на выставку, посвященную смерти, только для того, чтобы среди десятка умерщвлений и костей найти свои.

– В том они были в черном, будто в любой момент на похороны вместо занятий пойти собирались, в этом – в сером, – сказала Руби. – В следующем, наверное, можно ждать Хантера совсем без одежды.

– Боже мой, даже представлять это не хочу! – воскликнул Осборн и потер глаза. – Ну все, теперь вид голого Джеймса Хантера будет сниться мне в кошмарах.

Грейс о чем-то долго думала, разглядывала остановившихся у большого полотна Брейгеля Старшего студентов. Известные многим в университете, даже тем, кто их не видел ни разу и не знал по именам, но покрытые вуалью мрака и неизвестности, они привлекли к себе намного больше внимания, чем картина или скульптура.

– Слушайте… А вы их видели хотя бы на одной лекции в этом месяце? – спросила Руби, не отрываясь от всматривания в серое пятно, застывшее у картины. Оно же все еще не обратило на студентов вокруг никакого внимания.

Приятели задумались. Если бы профессор Френсис взглянул на них, не смог бы нарадоваться их мыслительному буйству. Лицо Осборна, вопреки его обычной веселости и расслабленности, стало таким одухотворенным, будто бы он осознал бессмысленность мира.

– Я их не видел.

– Разве ты был? – сказала Руби. – Но я их тоже не видела. А я ни одной не пропустила.

– Ты пропустила одну по литературе, когда вы уезжали с Шенноном. – Улыбнулась Грейс. – Но я их и там не видела.

– Странно… – промычал Осборн.

– Да что тут странного? Радоваться надо. Помнишь прошлый год? А позапрошлый? Профессор Френсис так расстроился, когда не выиграл у Лэмба в споре.

– Тебе разве не хочется увидеть плачущего Френсиса? – спросила Грейс.

– Мне неприятно видеть их, а до профессора мне нет никакого дела, – ответила Руби.

– Ну что с них взять, претенциозные интеллектуалы, – сказал Осборн, улыбнувшись.

– Скорее надутые позеры, а не претенциозные интеллектуалы. Не очень-то заметно, чтобы мозги помогали им в жизни.

– Руби, ты разве их знаешь, чтобы так говорить? – спросил Осборн.

– Да ладно тебе. А кто их вообще знает? – усмехнулась Руби и спрятала бьющееся сердце за скрещенными на груди руками.

– Ну вот. Интеллектуалы или позеры – какая разница. Нас же не трогают.

– Не трогают.

– И ты их не трогай.

Грейс в дискуссии не участвовала. Она не могла отвести взгляда от призраков. Так засмотрелась, что пропали звуки, люди вокруг, а остались только они, скрытые под плотными серыми тканями, своей тяжестью прижимавшие к земле. Большие пальто превращали разных по телосложению людей в копии друг друга, одинаковые в ширину и различавшиеся только в высоту, и то – почти незаметно. Пожалуй, обман зрения, сделанный с особым искусством. Грейс чуть заметно улыбнулась.