От кого не было спасения, когда все тело дугой выгнулось, обрастая черными чешуйками, и вытянулось, заскользив по земле рыхлой с такой скоростью и силой, что содрогнулись горы надо мной и камень жертвенный сдвинулся.

Не было преград для меня, когда душа рвалась на части от горя ее и паники, которую в каждой букве слышал я голоском надрывным и дрожащим, а змей огромный переворачивал леса, что лежали на его пути, и рассекал землю, оставляя борозды, которых потом страшиться и обходить стороной будут.

Сколько гор я порушил, сколько домов снес на своем пути – не помнил, слышал только, как стучит сердечко ее испуганно рядом с моим каменным, задыхаясь и погибая.

И не было мне дела, что земля содрогнулась, когда нашел змей свою ненаглядную, пробурив лес поперек и вылетев прямо в пучины водные речушки небольшой, и воды ее схлестнулись, словно перекосившись, оттого, что увидел я, как Водяной развлекается, пытаясь любимую мою в свои пучины утянуть.

И он меня увидел.

И понял сразу, что погибель его настигла, позеленев еще сильнее и шныряя толстым ловким телом куда-то в водоросли, надеясь, что найдет спасения у брата моего младшего, но не тут-то было.

Коли проснулся змей черный, аспид проклятый, нет больше жизни тому, на ком глаза его смертельные остановились, не скрыться от него, не спрятаться, ибо черная метка стоИт на душе того, кто в его взор попал.

Не поможет брат ему.

Теперь уже никто не спасет.

Тяжело поплатиться за то, что позволил на мое посягнуть! К святому и невинному прикоснуться.

Но он подождет…как и весь мир этот.

Кинулся я к любимой, оплетал ее осторожно и ласково, едва касаясь кожи холодной и нежной, зная, что испугается она вида моего непривычного.

Не признает в облике этом, который наводил страха и паники на все живое и разумное видом своим, но не важно это стало, когда коснулся ее кожей своей змеиной, и словно все полыхнуло внутри меня.

Словно искры затмили разум и глаза мои, шипением отдаваясь в голове и слыша, как в венах кровь нагрелась и понеслась вперед мыслей горячих.

Моя она!

Мояяяяя!

Всему миру был готов кричать я это, пока у человечества кровь из ушей не пойдет, чтобы даже все боги старые и новые знали это, и не смели даже взглянуть на этот край света, где ее ножка белая ступала!

Всех изничтожу за нее, всех со света сживу, кто на моем пути к ней встанет, лишь бы только обнимать ее, прикасаясь кожа к коже! Лишь бы слышать, как дышит моя ненаглядная, даже если напугана она и отползает от меня по траве зеленой, глядя глазами прекрасными и распахнутыми, завораживая и сердце мое пленяя.

Мне бы на землю вслед за ней выбраться, приласкать и утешить от испуга нежданного.

Мне бы в голову ее пробраться, чтобы сказать, что не нужно бояться змея страшного, потому что я это, Повелитель снежный, да не могу из воды выйти и показаться полностью, потому что раны мои страшны…

Клочками висит кожа на теле длинном и черном.

Выжжена и разорвана она, словно платье худое, так что проступают вены змеиные, да плоть человеческая.

Потому и нельзя выходить мне из склепа своего, пока время мое не наступило и силушка вся до капли не вернулась, что вся земля летняя для меня подобно лаве раскаленной.

Стоит только коснуться ее, как остаются ожоги страшные, которые еще долго не заживают на коже моей ледяной, потому что там где свет и солнце, нет жизни тьме и ночи.

Потому разделены мы с братом моим, не касаясь друг друга, ибо не может добро рядом со злом существовать и мирно находиться.

И только брат наш младший соединят нас и разделяет водами океана, став той серединой мира, осью, что и огонь охладит, и тьму остановит своими водами чистыми.

Потому не мог из воды я выйти, заставляя себя оставить душу мою на берегу, слыша, как ищут ее люди уже и понимая, что и без меня ей помогут, рассмеявшись, когда принялась она в воду землю кидать, меня вспоминая.

Обижена моя любимая, что покинул ее неожиданно.

Ждет меня, страдает от этого, а потому и злиться, не в силах понять чувств своих, что стали зарождаться несмелой, но твердой поступью, упрочняя связь нашу, делая ее еще сильнее и явнее, словно проход для меня открывая еще шире.

Покуда душа ее для меня открывается – так и мне места больше!

Еще недавно не мог я пробраться к ней, пока время мое не пришло, а сейчас смеюсь и говорю ей, что не наступило еще время наше.

Зима, зимааааааа шепчу ей – а самому уходить надо бы, потому что силы мои на исходе от крови, что вытекает из тела змеиного, отчего речка уже розовой стала, а я все глаз от нее отвести не могу, подглядывая через воду чистую, да пряча себя в водорослях, чтобы не испугать ее, что поблизости змея огромная.

Так и дождался, пока не ушла моя Мара к людям, шипя и изворачиваясь, когда чужие руки ее касались и ласкали, не видя, как разрываюсь я на части от желания всех передушить и обратить в камни бездушные.

Вот только дело было у меня.

Душа одна, обещанная смерти лютой.

Поэтому метнулся змей, рассекая воду, ведомый меткой своей черной, которая уже стояла на том, чья душа будет вечно гореть в Нави, как бы не петлял Водяной по водам, как бы не перепрыгивал из речки в болото, крича на помощь и пытаясь спрятаться за широкой спиной брата моего, что преградил дорогу, когда вслед за рекой змей в океан переплыл.

- Не губи его, брат. Не знал он, что дорога тебе человечка.

- Теперь знает, и остальные узнают, когда о наказании прослышшшшшшат, - прошипел я змеем, вытягиваясь у брата своего и оплетая кончиком хвоста ноги вопящего и брыкающегося Водяного, что хватался за ноги своего правителя перепончатыми лапами, да только безуспешно, потому что камнем станет тот, кого коснусь я своим телом змеиным.

Вот и он верещал и булькал, понимая, что ноги его немеют и больше не шевелятся, как и постепенно все тело, по которому хвост мой черный полз, пока не остановился на шее, слыша, как прохрипел Водяной насмешливо и злобно, стуча зубами от смелости собственной и надеясь, на кончину скорую:

-…нет души во мне, повелитель Нави! Не гореть мне в царстве твоем!

Но морда моя змеиная растянулась, показывая улыбку хищную и высокомерную, прошипев прямо у раздутой от воды физиономии позеленевшего морского подданного:

- Вий рад будет игрушшшшшшке новой: хочешшшшшшь кожу заживо снимай, хочешшшшшь рви на части, хочешшшшшь псам своим трехглавым скармливай, жги на костре, дави, как червя, да только к каждому новому восходу луны Водяной снова целёханек будет.

Как бы не вопил Водяной, захлебываясь водой, как бы не умолял о пощаде и прощении, да только кинул я его в самую темную расщелину на самом глубоком дне океана камнем бездушным, зная, что тяжесть его каменная донесет до самого места назначения, а уж Вий своего не упустит.

Горела душа моя местью, до тла выжигая….но еще сильнее душа моя горела в желании вернуться на землю, чтобы снова увидеть ненаглядную свою, когда понял, что не могу держать себя больше от слабости и ран, а руки брата обвивают меня водными потоками, что раны прикрывают и уносят в мое темное, скрытое от всех глаз убежище.

Устало вытянувшись, я лениво наблюдал, как над водой проносятся земли, континенты, строения и корабли, хрипло выдохнув:

- Злишься? За Водяного?...

- Злюсь, но делать нечего. Нового заведу, как получится, - буркнул брат, не останавливаясь и спеша доставить меня туда, где раны мои страшные станут медленно, но верно зарастать, чтобы к приходу второго брата окреп я и вышел из склепа своего, выпуская на землю зиму, а помолчав добавил тихо и приглушенно, опустив ресницы свои светлые, чтобы взгляд свой вниз на меня кинуть, -….ты сердце своё отдал человечке?

- Отдал, - улыбнулся я, выдохнув, и чувствуя, как кровь на губах моих запекается, а кожа змеиная шипит и расползается, оттого, что в холодной земле оказался я, и вода журчит вокруг, потому что брат одного меня не оставляет, пока в себя снова не приду.