Но самым жутким и странным были полоски на груди его.

Ка раз там, где сердце его было.

К ним потянулась я, взгляд и дыхание морозное его на своем лице ощущая, когда приходилось голову запрокидывать, чтобы увидеть яснее, что же это такое.

Как раз там, где сердце, на груди твердой и широкой, словно круг был из мелких черточек, что шли подобно лучам. И так много было их, что казалось, будто в несколько слоев они уже…как иголками царапали кожу гладкую и идеальную снова и снова, от центра отходя и бесконечные лучи по кругу рисуя.

Нахмурилась я, потянувшись сама к шраму странному и вздрогнула, но не потому что он рукой своей мою ладонь к груди своей придавил, расставляя раскрыть ее и коснуться кожа к коже, а оттого что вдруг на теле его новые письмена выступили!

Такие же черные и непонятные, на древнем и странном языке написанные, что видела теперь я дорожкой от шеи по груди ровно и торсу всему, что вниз уходили…но только ахнула, смущенно глаза отводя от линии роста волос черных на бедрах его, понимая, что такая же полоса и позвоночник его опоясывает вертикально.

Никак от смущенная своего избавиться я не могла, ощущая жар кожи его и то, как рука сильнее ладонь мою к телу его прижимает, заставляя шаг навстречу сделать и голову еще больше вверх запрокинуть, а дыхание морозное частым и неглубоким становиться, когда прошептала я растерянно, лишь бы только не молчать:

- Что же значат письмена на теле твоем?

- Говорят они о том кто я, и что бежать нужно без оглядки… - прошептал Повелитель мой, еще сильнее склоняясь и держа меня за подбородок нежно, но настойчиво, не давая отвернуться или отпрянуть, словно я бы помышляла об этом, в его глаза томные заглядывая и себя в них теряя.

- И кто же ты? Как мне тебя называть?...- едва выдохнуть смогла я в губы его горячие и жадные, что все опускались, заскользив по скуле, а потом выше поднимаясь дорожками из поцелуев жарких, когда выдыхал он горячо и несдержанно:

- Любимым своим называй.

И все целует, целует так, что словно остановиться не может никак, то глаза, но кончик носа, то щеки, все равно всегда к губам возвращаясь.

- Мужем своим называй.

И к себе притягивает, к груди большой и мощной прижимая.

- Защитником своим называй.

А рука на затылке не дает и пошевелиться, словно оплетает он меня со всех сторон, боясь, что сбегу я, испугавшись напора его и жара этого, что в глазах пожаром разрастается.

- Всем миром для тебя стану я. Всю Вселенную к ногам твоим положу. Стану семьей, которой никогда у тебя не было…

Завороженная и обомлевшая, я в его руках дрожала, лицо свое под губы его подставляя и все слушая голос, от которого мурашки на коже выступали, да душа ластилась, словно кошка к хозяину своему.

- Твоим буду зимой следующей, как и ты моей станешь, любимая.

Никогда он еще так не целовал меня, когда до губ добрался.

Горячо, жадно, дыхание отнимая, до слез счастливых из глаз моих прикрытых, когда тянулась за губами этими я, обхватывая руками несмелыми за торс могучий и вся прижимаясь, словно тростиночка к скале огромной, за которой никакая беда не страшна будет.

Никогда себя я не чувствовала такой маленькой, хрупкой, но такой защищенной, что каждому слову его верила, вся в руки его отдаваясь и не вздрагивая уже, когда он рубаху мою разорвал с рычанием глухим, на колени опускаясь и все целуя, целуя, пока голова моя не закружилась и небо над головой танцевать не стало, того гляди и обрушившись на нас.

Никому и никогда не позволила бы к себе прикасаться так, кроме него одного, Повелителя своего снежного.

Мужа своего.

Любимого своего, что ласкал губами тело без стеснения, и с жаром таким, отчего стонала я, хватаясь за голову его и плечи широкие, боясь упасть и понимая, что руки сильные держат так, что никогда не упаду я, не сбегу никогда, даже если кричать хотелось от сладости этой, что в теле моем волнами поднималась.

Словно из мира другого слышала я голос бабушкин, что разбудить меня пыталась и все звала и звала, а я никак его отпустить от себя не могла, губам его отдаваясь вся без остатка, не желая больше в мир свой возвращаться, где не будет его скоро, когда он все ниже и ниже губами своими опускался, закинув ногу мою дрожащую на плечо свое широкую

- Лето последнее переждать нам осталось, - шептал Повелитель мой, когда на руки поднял меня, к груди свой огромной прижимая, целуя в висок и успокаивая от ощущений тела невиданных, когда в животе, словно шар огненный взорвался, да так сильно, что и сейчас тянуло все и в спазмах скучивалось, - А как только снег первый ляжет, заберу тебя к себе я и никогда не отпущу больше.

А я улыбалась счастливо и устало, в глаза его заглядывая и замечая, как небо к нам ближе стало, словно куполом нависнув, а земля далеко, словно птицей парю его я на руках его, весь мир белый под собой видя теперь.

- Смотри, любимая, к приходу твоему все готовятся, - улыбался Повелитель, вниз кивая, куда я голову опустила, видя мир этот новый, словно на ладони с лесами белоснежными бескрайними, да озерами, на глади которых лебеди плавали, не боясь следов волчьих на дорожках в саду.

С заснеженными горами величественными и белоснежным замком, что раскинулся над просторами, словно руками в обе стороны укрывая мир этот волшебный, где в саду ухоженном все дорожки красными были усыпаны, как там в лесу, когда шла я по дорожкам ягоды замороженной.

И так красиво здесь было, что душа парила, от тела отделяясь и упиваясь восхищенно всем увиденным, заставляя ахнуть:

- Что же за мир это?

- Наш мир это, любимая. Нави.

А я никак глазам своим поверить не могла, ведь думала, что под землей Нави расположена.

Что тьма и мрак всегда здесь, и солнце никогда не всходит, да и луны не видно, только среди камней мокрых и холодных черти жарят души людей в мучениях вечных, да чудовища страшные в земле прячутся.

Как же ошибались те, кто про Богов наших рассказывал, кого предали мы и забыли.

Все белое здесь было, в Раю словно, зимой и снегом укутанное, когда спала природа сном волшебным и благодатным, и лишь где-то очень далеко за гранями замка белоснежного виднелись горы острые, словно скалы с пиками.

- Волшебство, - улыбалась я восторженно, в глаза его необыкновенные заглядывая и голос бабушки слыша все более настойчиво, ощущая помимо рук Повелителя своего и ее руки на плечах моих, которые трясли меня и сжимали до боли.

Недовольно и мрачно полыхнули инеем глаза любимого моего, когда он нехотя на землю опустился, положив меня на снег и сверху нависая, чтобы словно укрыть от мира этого, в глаза заглядывая мои жадно и все так же горячо, словно не смог унять жара своего стонами моими и губами своими.

- Послушай меня, любимая. Скоро брат придет мой, и на смену мне в мир ваш войдет. Связь нашу никто отныне разрушить не сумеет, но ты знать должна, что теперь и ты меня чувствовать будешь сильнее и мучительнее, оттого тяжело тебе будет летом жарким, как никогда еще не было. Весной ранней не смогу приходить к тебе и рядом быть, пока беспомощный, словно ребенок я, покуда кровь моя из земли не вернется, но брат мой младший рядом с тобой будет. Бог океанов и морей, Дунай. Если совсем тяжело тебе станет или беда какая приключится, к нему беги скорее. Там, где вода живая из земли бьет и в землю уходит - везде его найти сможешь. Не забывай слова мои, и жди меня первым снегом в мире твоем.

Губами жаркими к моим прижался, словно никак отпускать не хотел, и я за него все руками хваталась, чувствуя, как слезы жгучие из глаз катятся, да только понимала, что ушло время наше, когда вместо аромата морозного, от которого в груди все саднило и болело, стала ощущать я запахи дома своего.

Как уха варится, да хлеб в печке печется, и голос бабушки слезливый, оттого что из последних сил своих она меня за плечи трясла, слезами умываясь и не понимая, отчего я кричу во сне, пытаясь схватить кого-то невидимого.

Лишь глаза свои тяжелые от слез открыла, как разрыдалась бабушка, к себе меня прижимая и все причитая, что сон это все, сон всего лишь, а саму трясет всю от испуга.