Ворвавшись в вестибюль, он направился прямо к стойке администратора. 

- Мою жену Лизу только что привезли сюда! Ее похитили и... 

Офицер в форме, стоявший возле стойки администратора, шагнул вперед. 

- Брэд Миллер? 

Брэд повернулся к офицеру. 

- Да. С Лизой все в порядке, она... 

Офицер кивнул администратору и подошедшему охраннику. 

- С ней все в порядке. Пойдемте со мной.

Брэд едва заметил, как офицер вручил ему пропуск посетителя и повел его по, казалось бы, бесконечному лабиринту коридоров. Он с трудом сдерживал свои эмоции. Он коротко поплакал по дороге, мысль о том, что он почти потерял ее, сильно ударила его. Он все еще не мог осознать, что ей дали второй шанс, что она в безопасности. Он должен был увидеть ее.

Они добрались до отделения неотложной помощи, и полицейский кивнул медсестре, стоявшей на посту медсестры. 

- Это Брэд Миллер, - сказал он. - Муж Лизы.

Медсестра протянула руку и улыбнулась. Ее лицо было спокойным и обнадеживающим. 

- Мистер Миллер, я Кэндис Тортон. Пойдемте со мной.

Брэд последовал за Кэндис на дрожащих ногах. Она открыла одну из дверей отделения, и взгляд Брэда упал на фигуру, лежащую на одинокой кровати в центре комнаты. 

- Лиза!

Фигура подняла глаза, и сначала Брэд подумал, что он ошибся, что это не Лиза, одетая в белый больничный халат, лежащая на больничной койке. Женщина, смотревшая на него с другого конца комнаты, была слишком бледной, под глазами залегли тяжелые темные круги, светлые волосы растрепались, кожа туго обтягивала кости, лицо обветрилось. Это не могла быть Лиза. Может быть, они ошиблись; может быть, люди, похитившие ее, выследили ее до больницы и улизнули с ней, заменив его жену этой призрачной фигуркой из палок, которая выглядела так, словно прошла через ад и вернулась, и...

- Брэд!

Именно звук ее голоса все подтвердил для него. Услышав его, он узнал лицо, все еще красивое, но испытывающее эмоциональное и физическое напряжение последних нескольких дней, с темными кругами под глазами от недосыпа. Это была Лиза, все верно. В этом не было никаких сомнений.

Ничто другое не имело значения для Брэда в тот момент - ни медсестра, ни полицейский, которого он едва заметил, сидевший в кресле у кровати, ни даже полицейский, который встретил его у стойки администратора, ни врач, который пришел поговорить с ним. Все, что имело значение, это Лиза, подтверждение того, что она жива. В тот момент его больше ничего не волновало; этих людей не существовало для Брэда, когда он быстро пересек комнату, подошел к кровати Лизы и заключил ее в объятия, слезы хлынули так сильно и так внезапно, что он даже не потрудился остановить их поток. Он выплеснул все это, позволил слезам хлынуть, позволил себе выплакать все свое сердце, когда прижал ее к себе, не желая отпускать, не желая снова потерять ее, и Лиза плакала у него на груди, и он позволил ей; все, что было за пределами их маленького мира, исчезло сейчас, когда он обнимал ее и говорил ей, что любит ее снова и снова, и что все будет хорошо.

Они только что закончили снимать, когда началось дерьмо.

Тима вырвало по меньшей мере дважды во время съемок. Он ничего не мог с собой поделать; он никогда раньше не видел, чтобы с кем-то так поступали, и он никогда раньше не видел, чтобы так поступали с ребенком. Это было самое ужасное. На самом деле они оставили мать ребенка в живых и связали, пока Животное это делал. Ее руки были связаны за спиной, ноги связаны вместе, рот плотно заткнут кляпом, она была вынуждена наблюдать в муках, как Животное... даже мысль о том, что Животное сделал с этим ребенком, вызывала у него тошноту.

Тим глубоко вздохнул, закрыл глаза, пытаясь взять себя в руки. Он должен был продолжать убеждать себя, что по большому счету ему было наплевать. Почти четверть миллиона баксов было потрачено на этот концерт, разделенный на три части между ним, Элом и Животным. Это была куча денег за одну ночь.

Но каждый раз, когда он пытался сказать себе это, полные ужаса глаза Алисии, ее боль пронзали его сознание. Он наблюдал за ней, как она смотрела, беспомощная, бессильная что-либо сделать, и при этом перенесся в то время, когда он был на ее месте.

Кролика звали Бинки. Дурацкое имя для гребаного кролика, но Тиму оно все равно понравилось. Кролик был подарком его матери на Пасху, и он души в нем не чаял, как большинство мальчиков души не чают в своих собаках. Он соорудил маленький тайник внутри клетки, накормил его, убедился, что в нем есть вода. И он играл с ней при каждом удобном случае. Когда он возвращался домой из школы, Бинки всегда была там и ждала его. Тим мог провести несколько часов за один день, играя с существом, погруженным в свой собственный мир.

Тим любил Бинки. И он был уверен, что Бинки любила его.

Должно быть, он забыл сделать какую-то работу по дому или что-то в этом роде, игра с Бинки заставляла его забыть о многих вещах, заставляла пренебречь домашними делами. Его мать постоянно пилила его по этому поводу, и он быстро выполнял любую задачу, которую нужно было выполнить до того, как папа вернется домой. Но однажды он не так быстро справился с этим, и его отец вернулся домой пораньше. И когда папа увидел, что мусор не вынесен и что Тим лежит на животе на заднем дворе, смеясь и разговаривая с Бинки, играя с ним, он пересек двор и схватил кролика за уши.

Тим запротестовал, быстро почувствовав свою ошибку. 

- Пожалуйста, - умолял он. - Мне очень жаль, но это больше не повторится.

- Сколько раз я тебе говорил, - говорил его отец, обхватив тело кролика мясистым предплечьем, - что работа по дому на первом месте?

Тим умолял отца не делать этого, но знал, что его мольбы напрасны. Папа сделал то же самое с котом его брата Дага два года назад, чтобы преподать ему аналогичный урок. Не было никаких оснований подозревать, что теперь он изменит свой метод воздействия.

Папа толкнул Тима на землю и сказал: 

- Теперь ты будешь смотреть и думать о неадекватности своих поступков, из-за которых была совершена эта великая и ужасная несправедливость. 

А затем, пока Тим наблюдал, беспомощный и испуганный, неспособный что-либо сделать, чтобы вмешаться, чтобы не слушать вопли всей своей жизни, его отец обхватил голову кролика своими мясистыми руками и сдавил их. Маленькие красные глазки Бинки выпучились от ужаса и боли, его задние лапы отчаянно брыкались, ее маленькое тельце извивалось, и из нее вырвался ужасный мяукающий крик; этот крик прозвучал как крик младенца. Из глаз и носа кролика хлынула кровь, а затем голова просто взорвалась водянистым хлопком, от которого в разные стороны брызнули мозги и густая красная кровь. И все, что мог сделать Тим, это беспомощно стоять там, пока его отец убивал единственное существо, которое он когда-либо любил.

Тим моргнул, пытаясь прогнать воспоминания из головы. Мучительные крики этого ребенка, тот же взгляд Алисии, когда она смотрела, как ее дочь разрывает на части Животное, вызвали воспоминания о том, что папа сделал с Бинки, вырвавшиеся на поверхность и заставившие его почувствовать себя беспомощным. Чувство было настолько сильным, что Тим отвернулся от сцены, его вырвало, и он заплакал.

Иисус, мать твою, Христос! Какого черта мы делаем?

Он заставил себя досмотреть до конца. Заставил себя смотреть, как Животное растерзал младенца на глазах у его матери, которая кричала, стонала и напрягалась, пытаясь освободиться от веревок, связывающих ее. Эл хранил молчание, запечатлевая все это на пленку. Когда Животное начал терзать Алисию, наблюдать за ним стало немного легче; Тим привык наблюдать, как Животное мучает и убивает взрослых. Даже тогда наблюдать за этой сценой было труднее, чем за всеми остальными. Его вырвало во второй раз, когда в его сознании всплыло воспоминание о смерти Бинки, и ему пришлось бороться с внезапным безошибочным чувством сожаления, которое он теперь начинал испытывать. Господи, черт возьми, я никогда не думал, что все будет так плохо. Господи, я никогда не думал, что все будет так плохо.