– Хочу перед тобой, разгильдяем, похвастаться, – тихо сказал он, приподнимая рукав своего пальто и демонстрируя новейшее изобретение современности – наручные часы на кожаном ремешке45 размером с дюйм. Даже при пасмурном освещении их золотистый корпус заиграл подвижными бликами света. Пётр ещё вчера заприметил на левом запястье начальника эти наручные часы – прогрессивный нательный прибор цены немыслимой, – и поэтому, пользуясь случаем, посмотрел на них с высоким любопытством уже без стеснения.

– Этот хронометр мне на днях подарил Император, – сказал Кошко, опуская руку, коротким движением кисти опуская рукав пальто, скрывая их от внимания. – Не знаю, скольких денег они стоят, но, судя по тому, что их совсем немного сделано, возможно, на их приобретение даже моего месячного жалованья не хватит. Император сделал заказ таких в Англии на пятьдесят штук, чтобы раздарить всяким заслуживающим его внимания чиновникам. Вот одни из них перепали и мне. Общение с Императором дело прибыльное, – Кошко в задумчивой грусти уголками губ улыбнулся. – Вещица для кабинетной работы весьма удобная, представительная, но в быту совершенно ненужная. Как я их на руку надел, так словно в наручники себя заковал – отныне боюсь рукой обо что-то удариться, руки начал мыть с робостью, боясь залить дорогостоящий предмет. Короче, недостатков у таких часов намного больше преимуществ. До тех пор, пока часовщики не начнут выпускать их ударопрочными да водозащитными, толку от них будет мало. Дорогая побрякушка, движение руки стесняющая. А не носить не могу – царь узнает, обидится.

Я вот что подумал, малец. Тебе придётся идти в сибирскую тайгу, в места дикие, опасные, и без хороших часов тебе там никак не обойтись…

Кошко достал из кармашка жилета серебряные карманные часы, свои прежние, которые Петром много раз наблюдались у него ранее. Практически новые, современные, на короткой серебряной цепочке. Кошко протянул их ему:

– Держи, это мой тебе подарок. Лучших часов сейчас не найти.

Пётр осторожно взял дорогостоящий предмет и быстро его рассмотрел. Открыв крышку (с небольшим хрустальным окошком, сквозь которое можно было смотреть время на этих часах даже закрытыми), он увидел на корпусе чёрное тонкое резиновое кольцо, которое, по-видимому, не пропускало под крышку воду. То есть часы Кошко были водозащитными. На белом диске циферблата с по кругу расставленными серебряными римскими циферками на центральной оси располагались две стрелки, минутная и часовая, а внизу на отдельной оси вращалась маленькая секундная стрелка. Нежное тиканье часов едва улавливалось, выдавая тем самым расположение внутри серебряного корпуса современного, прогрессивного механизма. С тыльной стороны располагалась откидывающаяся в сторону крышка, закреплённая на петле, открывающая доступ к внутреннему механизму. Пётр открыл её и увидел ещё одно резиновое колечко, ювелирно подогнанное под контур корпуса. Под медной пластинкой были заметны жёлтые шестерёнки, крепление камней на которых было усилено капельками зелёного лака. То есть часы были ещё и ударопрочными.

– Эти часы доработал мой знакомый часовщик, – прокомментировал Кошко увиденное. – Таких в природе больше нет. Он заверил меня, что эти часы не боятся воды, даже если упадут в лужу, и намного больше обычных стойкие к ударам. Проверять не советую, но сведения эти держи при памяти. Завод держат полтора суток, а ход времени удерживают с великой точностью – за месяц будешь подводить стрелку на одну минуту, не более.

Пётр захлопнул обе крышки и взвесил часы в ладони. Весили они чуть меньше его медных, самых простых, купленных при этом за немалые для надзирателя деньги. Безусловно, серебряные, новые выглядели на их фоне прогрессивным волшебством.

– Это очень дорогой подарок, – сказал он, не решаясь убрать их в карман. – Мне нечем вам ответить.

– Голову свою дурную в тайге сбереги, вот это и будет мне твоим ответным подарком. Такого наглеца, как ты, другого не сыщешь. Не вздумай в тайгу один сунуться.

Кошко в последний раз осмотрел Петра, покачал головой, развернулся и зашагал по Знаменской площади прочь. Очень скоро его приметная фигура в дорогом пальто и аккуратном котелке растворилась в плотной подвижной толпе прохожих.

20 апреля 1908 года

Воскресенье

22 часа 10 минут

Санкт-Петербург

Проспект Императора Петра Великого

Отсыревшая под ледяным дождём карета тряслась и подпрыгивала по Большеохтинской дороге, недавно, как полтора года назад, переименованной в проспект Императора Петра Великого46. По мокрой, покрытой обширными лужами отвратительной дороге лошади, уставшие от продолжительного тяжёлого пути, шли неспешно, часто спотыкаясь.

Управляющего ими извозчика сейчас лучше было не беспокоить – под продолжительным дождём насквозь промокший, смертельно уставший, замёрзший, голодный, он восседал на козлах кареты, едва удерживая её на поворотах дороги, где по скользкой как лёд земле её колёса уже пару раз норовили задеть придорожные камни и завалить карету на бок. На голос он был профессионально сдержан, хранил стоическое молчание, но было очевидно, какими проклятиями он внутри себя исходил.

Солнце уже давно зашло за горизонт, а луны на небе, как назло, не было, поэтому конный экипаж двигался во мраке наступившей ночи. Что там лошади с извозчиком могли видеть перед собой при свете двух свечных фонарей, разгоняющих мрак перед ними всего на пару саженей, было непонятно. Вероятно, они двигались по первородному чутью, интуитивно воспринимая направление движения.

Пётр, трясущийся на жёстком, протёртом сиденье, в исключительно мрачном настроении, после крепких встрясок кареты отвлекался от своих рассуждений, возвращаясь вниманием к царящему за окном сплошному мраку. Едва приметные желтоватые пятнышки света керосиновых ламп, пробивающиеся через окна сельских пригородных домов, изредка проплывающие мимо, оказались единственными здесь маяками. Из звуков были слышны только методичные постукивания о слякоть лошадиных подков да тихий скрип нуждающихся в смазке каретных рессор. Поскольку во мраке городской окраины случиться могло всё что угодно, Пётр уже давно сместил кобуру с револьвером на свой живот, поближе к правой руке – разбойники, да и просто пьяные хулиганы могли на столичный экипаж запросто напасть (в начале двадцатого века ночной пригород Петербурга был не самым безопасным местом на земле).

Мрачное настроение Петра, тем не менее, формировалось вовсе не окружающей тревожной обстановкой (к чувству страха перед ночными угрозами притихших дворов, переулков, сельского пригорода полицейский быстро привыкает). Его мозг, измотанный великой насыщенностью прожитого дня, продолжал терпеливо и дисциплинированно выстраивать сеть из грозных рассуждений. События и факты, как известные ему прежде, так и выявленные сегодня, тонкими нитями единой исторической логики сплетались в масштабную хронологическую сеть, внутри которой он начинал ориентироваться охватом единого умственного взора. И взор этот видел сейчас не самую безобидную картину.

Прошедшим днём, пойдя наперекор предостережению Кошко, Пётр снова посетил Мурино и Степановку, пытаясь глубже разобраться в «деле Шамана».

Аркадий Францевич не понимал, что творит, когда обнажил перед ним свою гипотезу о политическом подтексте совершённого Григорьевой убийства. После эмоциональных встреч с царём и премьер-министром ему просто хотелось с любимым молодым сыщиком наговориться, что называется, посплетничать. Он чувствовал, что Пётр относится к нему тепло, больше, чем к своему начальнику, и поэтому невольно перед ним расслаблялся, терял субординационную бдительность, позволяя себе ляпнуть лишку (чего никогда не делал в отношениях с другими). А в отношениях с Петром этого делать было категорически нельзя. Не до конца он раскусил его характер.