Глухой ночной порой тишину в спальне нарушал лишь гудок парома, отправлявшегося на Борнхольм – остров в Балтийском море, где родилась бабушка Греты. Все чаще и чаще Грета лежала без сна, думая о Лили, о ее крестьянском лице, трепетно-дерзкой верхней губе и глазах, таких темных и влажных, что нельзя было понять, стоят ли в них слезы. О круглом носике Лили, подчас делавшем ее похожей на девочку-подростка, которая только превращается в женщину.

Лили оказалась еще более застенчивой, чем Эйнар. Во всяком случае, поначалу. Она разговаривала, опустив голову, а иногда так сильно волновалась, что не могла произнести ни слова. Услышав простой вопрос, например «Ты слыхала об ужасном пожаре в доках Королевской Гренландской торговой компании?», Лили молча взирала на Грету или Анну, а потом отворачивалась. Она предпочитала писать записки и раскладывать их по квартире; открытки, купленные у слепой женщины за железной оградой парка Тиволи, появлялись то на комоде из мореного ясеня, то на подставке Гретиного мольберта.

На балу у меня совсем не будет знакомых. Ты уверена, что мне стоит идти?

Правильно ли оставлять Эйнара дома? Не возражает ли он?

А однажды она написала:

Мне кажется, я недостаточно красива. Как по-твоему?

Грета отвечала перед самым уходом из дома, прислоняя записки к вазе с грушами:

Поздно. Я уже всем рассказала, что ты придешь. Прошу, не волнуйся, все думают, что Лили – кузина Эйнара из Синего Зуба. Некоторые предлагали составить тебе пару, но я сказала, что в этом нет необходимости. Согласна? Вряд ли ты пока к этому – я правильно выражаюсь? – готова.

Вечерами Эйнар и Грета ужинали с друзьями в излюбленном кафе на набережной канала Нюхавн. Иногда, захмелев от тминной водки, Эйнар принимался по-ребячески хвалиться успехом той или иной своей выставки. «Все холсты проданы!» – гордо сообщал он, напоминая Грете Карлайла, который без конца хвастался чем угодно, от хорошей отметки по геометрии до новой симпатичной подружки.

И все же разговоры Эйнара о деньгах смущали Грету. В такие моменты она старалась не слушать, да и, если на то пошло, что она могла сказать? Не лучше ли было притвориться, что для них обоих это не важно? Грета лишь бросала на мужа раздраженные взгляды через стол, где на блюде блестели от масла кости лосося. Она ни разу не упомянула ни о кругленькой сумме, которой отец обеспечил ее перед отъездом в Данию, ни о регулярных поступлениях на счет в «Ландмандсбанке» в конце каждого сезона сбора апельсинов – не из эгоизма, а из мучительных опасений, что все эти деньги превратят ее в другого человека, такого, с которым ей самой было бы неприятно общаться.

Одним прискорбным днем Грета выкупила Вдовий дом целиком, но так и не заставила себя сказать об этом мужу, который ежемесячно выписывал чек на оплату аренды и с чуть заметным недовольством в походке относил его в «Ландмандсбанк». Грета и сама понимала, что совершила ошибку, но как теперь было ее исправить?

Распаляясь, Эйнар стучал кулаками по столу, волосы падали ему на лицо, воротник рубашки распахивался, обнажая гладкую розовую кожу. Его тело было полностью лишено жира, за исключением подушечек грудных желез, маленьких и пухлых, как клецки. Грета клала руку ему на запястье, пытаясь намекнуть, чтобы он не перебирал с водкой, – так же, как делала ее мать, когда Грета в детстве набрасывалась на «Тоник для теннисистов» в охотничьем клубе «Долина», – но Эйнар не понимал ее знаков, снова подносил к губам узкую рюмку и с улыбкой оглядывал компанию за столом, словно ища одобрения.

Грета сознавала, что внешностью и телосложением Эйнар отличается от других мужчин. Она думала об этом, когда его рубашка распахивалась сильнее, открывая взглядам присутствующих кусочек груди, смотреть на которую было столь же неприлично, как на грудь юной девы на пороге созревания. Кроме того, людей могли ввести в заблуждение его шелковистые волосы и гладкий, как чашка, подбородок. Он был до того красив, что старухи в парке Конгенс-Хаве[8] иногда подносили ему тюльпаны, сорванные с клумбы в нарушение закона. Губы Эйнара были алее любого тюбика помады, что продавались на третьем этаже универмага «Магазин дю Норд».

– Объясни им, почему тебя не будет на балу, – попросила Эйнара Грета за одним из ужинов с друзьями. Погода стояла теплая, и компания расположилась за столом на улице при свете факела. Чуть раньше на канале столкнулись две лодки, и в вечернем воздухе пахло щепками и керосином.

– На балу? – Эйнар наклонил голову набок.

– Грета говорит, к тебе в гости приезжает кузина с Ютландии, – сказала Хелена Альбек, секретарша в Королевской Гренландской торговой компании, одетая в короткое и узкое зеленое платье с заниженной талией. Опьянев, она взяла руку Эйнара и положила ее к себе на колено. Эйнар немедленно отдернул ладонь, что изрядно порадовало Грету, наблюдавшую за этой сценой через жалюзи на кухонной двери.

– Кузина? – озадаченно переспросил Эйнар. Над верхней губой у него выступили капельки пота, и он замолчал, точно разучился говорить.

Подобное происходило не раз. Стоило Грете упомянуть Лили в беседе с кем-то из друзей, иногда даже с Анной, и лицо Эйнара напрягалось, словно он не имел понятия, кто такая Лили. Впоследствии они с Гретой никогда не обсуждали эти моменты, это его детское удивление: какая Лили? Ах да, Лили! Моя кузина? Да-да, кузина Лили. На следующий день ситуация повторялась. Выглядело это так, будто их маленький общий секрет принадлежал только Грете, будто она что-то затевала за спиной мужа. Она подумывала поговорить с ним напрямую, но потом отказалась от этой мысли. Может быть, Грета боялась, что излишняя прямолинейность раздавит Эйнара или что он воспротивится ее вмешательству. А может быть, сильнее всего ее страшило, что Лили внезапно исчезнет навсегда, сбежит, и съемный белый воротничок на платье будет развеваться на бегу, и Грета останется во Вдовьем доме одна.

Отец Эйнара был неудачливым земледельцем, исключенным из Общества культивации вересковых болот. Материнскую ферму в Синем Зубе он впервые покинул в тот вечер, когда отправился в Скаген – кончик указательного пальца Дании – за невестой, в мастерскую, где плели на продажу рыбацкие сети. Он заночевал в прибрежной гостинице под крышей из морских водорослей, встал на рассвете и тем же утром женился. Лишь еще один раз он провел ночь вдали от Синего Зуба, когда привез назад в Скаген мертвую жену и новорожденного Эйнара, завернутого в клетчатое одеяло. Из-за того что в окрестностях Скагена ударил мороз, выкопать могилу стало невозможно, поэтому тело завернули в рыбацкую сеть, очищенную от жабер, и бросили в ледяное море, как якорь. Неделей раньше суровая серая волна швырнула гостиницу с крышей из водорослей в Каттегат, поэтому на этот раз отец Эйнара переночевал в мастерской, среди ржавых крючковых игл, смотанных веревок и слабого аромата примулы, которой всегда пахло от матери Эйнара.

Отец был долговязым и слабым – всему виной хрупкие кости. При ходьбе он опирался на сучковатую палку, держался за мебель. Эйнар был ребенком, когда отца приковали к постели недуги, которые доктор попросту называл редкими. Днем, пока отец спал, Эйнар тайком пробирался к нему в комнату и смотрел на пену, пузырившуюся в уголках его рта. Мальчик на цыпочках подходил поближе, трогал золотистые отцовские кудри. Он всегда хотел такие же, до того густые, что серебряный гребень держался на них плотно, точно блестки на рождественской елке. Но еще притягательнее волос была болезнь отца, загадочная хворь, которая высасывала из него силы, от которой его овальные глаза затягивались мутновато-белой пленкой, а пальцы становились желтыми и немощными. Для Эйнара отец был прекрасен – человек, заключенный в бесполезной, скрипучей, слегка затхлой оболочке собственного тела. Человек, приговоренный к телу, более не способному ему служить.