Бывали дни, когда Эйнар забирался в небольшую кровать из бука и нырял под пуховое одеяло. Бабушка залепила дырочки в верхнем стеганом слое крохотными шариками мятной жевательной резинки, и постель стала пахнуть зеленой свежестью. Эйнар лежал, утопая головой в подушке, а маленький Эдвард II уютно устраивался между мальчиком и отцом, виляя белым хвостиком. Пес долго ворчал и вздыхал, потом чихал. Эйнар копировал действия животного – он знал, как сильно отец любит Эдварда, и хотел, чтобы тот любил его так же.
Эйнар лежал в кровати, чувствуя слабое тепло отцовских костей, выпирающих из-под ночной рубашки. Зеленые вены на горле больного натужно пульсировали. Эйнар брал отца за руку и не отпускал, пока бабушка, низенькая и квадратная, не заглядывала в дверь и не прогоняла внука. «Ты делаешь ему только хуже», – говорила она, слишком занятая хозяйством и визитами сочувствующих соседей, чтобы уделять внимание Эйнару.
Однако при всем своем восхищении Эйнар злился на отца. Иногда, вспарывая лопатой торфяник, мальчик его проклинал. На тумбочке у одра больного в овальной рамке стоял дагерротипный портрет матери Эйнара: серебристо-голубые глаза, волосы уложены короной. Стоило Эйнару взять портрет в руки, отец отбирал его со словами: «Не тревожь ее». Место напротив кровати занимал шкаф из мореного ясеня с вещами матери Эйнара – ровно в том виде, в каком она оставила их перед родами: в одном ящике – суконные юбки, по подолу утяжеленные камушками, чтобы не развевались на ветру; в другом – шерстяное белье, серое, как пасмурное небо; на плечиках – несколько габардиновых платьев с рукавами, пышными у плеча и узкими от локтя до запястья; пожелтелое свадебное платье, завернутое в папиросную бумагу – тронешь, и рассыплется; мешочек на шнурке, в котором позвякивали янтарные бусы, черная брошь-камея и крошечный бриллиант в крапановой закрепке.
Время от времени, в приливах бодрости, отец выходил из дома. Однажды, вернувшись на ферму после целого часа, проведенного за разговором на кухне у соседа, он застал сына перед открытыми ящиками шкафа: семилетний Эйнар обмотал шею янтарными бусами, а на голову повязал длинный желтый шарф, струившийся, словно кудри.
Отец побагровел, его глаза как будто провалились в глазницы, в глотке хрипло заклокотало.
– Не смей этого делать! – прошипел он. – Мальчики таким не занимаются!
И маленький Эйнар спросил:
– Но почему?
Отец умер, когда Эйнару было четырнадцать. Могильщики потребовали десять крон сверху за лишнюю работу, так как в могилу обычной длины гроб не помещался. На церковном кладбище бабушка, схоронившая всех своих детей, вручила Эйнару миниатюрную записную книжку в оловянной обложке.
– Будешь записывать сокровенные мысли, – пояснила она.
На бабушкином лице, плоском и круглом, как блюдце, отражалось явное облегчение от того, что ее хилый никчемный сын наконец отправился в мир иной.
Записная книжка была размером с игральную карту, сбоку к ней петельками из страусиной кожи крепился синий, цвета ясного неба, карандашик. Бабушка прихватила эту вещицу у спящего прусского солдата в войну 1864 года, когда Германский союз оккупировал Ютландию. «Забрала, да и пристрелила», – порой вспоминала она, сбивая масло.
Деревушка Синий Зуб получила название в честь одного из первых датских королей[9]. Никто не знал, когда в ней появились первые жители и откуда они пришли, хотя ходили легенды о переселенцах с Гренландии, покинувших каменистую землю родины и выпустивших своих овец на траву Дании. Это была глухая деревня, окруженная болотами, где все и всегда было мокрым: ноги, собаки, а по весне, случалось, даже половики и стены в домах. Дощатый настил, уложенный поверх топкой земли, извилисто вел к большой дороге и зерновым полям за ней. Каждый год настил проседал на длину девичьего локтя, а в мае, когда снег таял и превращался в клочки размерами не больше рыбьей чешуи, мужчины Синего Зуба заново вбивали перекошенные доски в немногие сохранившиеся островки желтой земляной насыпи.
В детстве у Эйнара был друг по имени Ханс, который жил на краю деревни в кирпичном особняке с первым в округе телефонным аппаратом. Как-то раз, еще до того, как мальчики сдружились, Ханс взял с Эйнара один эре за разрешение снять трубку. Эйнар ничего не услышал, кроме гулкой тишины, изредка прерываемой помехами. «Будь у тебя кому позвонить, я бы тебе позволил, ты же знаешь», – сказал Ханс, закинув руку Эйнару на плечо и легонько встряхнув его.
Отец Ханса носил баронский титул. Мать, женщина с волосами мышиного цвета, стянутыми в тугой пучок, общалась с сыном исключительно на французском. Ханс, чьи щеки и подбородок были усыпаны веснушками, как и Эйнар, в сравнении со сверстниками выглядел щуплым, но в отличие от него обладал живым и резким голосом – голосом нормального неугомонного мальчишки, которым одинаково уверенно разговаривал и с лучшим другом, и с гувернанткой, француженкой с Корсики, и с сизоносым приходским священником. Ханс относился к тому типу детей, что, набегавшись за день, мгновенно, счастливо и без единого звука засыпают, лишь только голова коснется подушки. Эйнар знал об этом, ибо, ночуя в гостях у друга, всякий раз до самого рассвета лежал без сна, так как от возбуждения не мог сомкнуть глаз.
Эйнар был двумя годами младше Ханса, но ему это не мешало. В четырнадцать Ханс, мелковатый для своих лет, все же обходил товарища ростом. Двенадцатилетнему Эйнару Ханс с его чересчур крупной по отношению к телу головой казался старше всех остальных знакомых мальчиков. Ханс разбирался во взрослых, которые правили этим миром: он знал, что те не любят, когда им указывают на непоследовательность их поведения.
– Нет-нет, молчи, – говорил он другу, когда отец Эйнара, беспрестанно сетовавший на то, что прикован к постели, откидывал пуховое одеяло и мчался к чайнику, стоило госпоже Боор или госпоже Ланге заглянуть в дом, чтобы посплетничать.
В другой раз Ханс, сложив пальцы узким рыбьим плавником, убеждал Эйнара не рассказывать отцу о намерении стать художником.
– Ты еще не раз передумаешь, зачем волновать его сейчас? – пояснял Ханс, кончиками пальцев касаясь руки Эйнара, отчего тонкие черные волоски на ней вставали дыбом, а кожа покрывалась твердыми пупырышками.
Эйнар доверял мнению Ханса, ведь тот так много всего знал.
– Никому не говори о своих мечтах, – наставлял Ханс, показывая Эйнару, как нужно взбираться на старый дуб, раскинувшийся на краю болота. Корни дерева таинственным образом обвивались вокруг большого валуна, такого белого и блестящего от вкраплений слюды, что в солнечный день на него нельзя было смотреть. – Я мечтаю сбежать в Париж, но говорить об этом никому не собираюсь, сохраню свой план в секрете. Однажды я просто исчезну, вот тогда все и узнают, – заявил Ханс, вися на ветке вниз головой. Его рубашка сползла, обнажив поросль на впалой груди. Если бы он разжал руки, то свалился бы аккурат в пузырящуюся болотную жижу.
Однако в болоте Ханс не утонул. К тому времени, как Эйнару исполнилось тринадцать, они с Хансом сделались лучшими друзьями. Эйнара это удивляло: со стороны такого юноши, как Ханс, он ожидал как минимум презрения. А вместо этого Ханс звал его поиграть в теннис на площадке за особняком, засеянной райграсом и размеченной при помощи сахарной пудры. Обнаружив, что Эйнар машет ракеткой как попало, он объяснил тому принципы судейства, заявив, что роль арбитра в любом случае важнее. Как-то вечером Ханс и один из его братьев (всего их было четверо) решили позлить мать и стали играть в теннис голышом. Эйнар в теплом свитере устроился на замшелом камне под красным бумажным зонтиком, который Ханс воткнул в землю для защиты от солнца. Эйнар старался судить беспристрастно, хотя понимал, что подсознательно хочет победы Ханса, и поэтому просто сидел на камне и объявлял очки: «Сорок – ноль в пользу Ханса… Эйс и очко Хансу», – а Ханс с братом летали по площадке, и их розовые пенисы мотались, словно хвостики шнауцеров, заставляя Эйнара в тени зонтика пылать изнутри, пока Ханс не одержал победу на матч-пойнте. После этого все трое вытерлись полотенцами, и голая рука Ханса задела спину Эйнара.
