Две недели миновали, а Грета не продала ни одной картины. Стало ясно, что объяснять отсутствие успеха экономическими причинами больше нельзя: с Первой мировой прошло семь лет, экономика Дании росла и пухла на дрожжах спекуляций. Тем не менее провал выставки Грету не удивил. С тех пор как они с Эйнаром поженились, она пребывала в тени мужниной славы. Его маленькие темные картины с изображением болот и штормов – в самом деле, некоторые из них представляли собой всего-навсего серые полосы на черном фоне, – с каждым годом приносили все больше денег. А полотна Греты не продавались, если не считать мизерных комиссий за портреты директоров компаний, не удостаивавших ее даже улыбкой. Работы, в которые она вкладывала больше души, – портрет Анны, слепой женщины у ворот парка Тиволи и теперь вот Лили – оставались незамеченными. В конце концов, кто предпочтет холсты Греты холстам Эйнара, яркие, дерзкие, кричащие картины американки – утонченным и хорошо знакомым творениям датчанина? Какой критик во всей Дании, где художественные стили девятнадцатого столетия до сих пор считались новыми и спорными, осмелится оценить ее манеру живописи выше его? Так считала Грета, и даже Эйнар, будучи принужден высказаться, соглашался, что это правда.

– Отвратительное чувство, – порой пыхтела она, надув щеки от зависти – надо признать, немалой.

И все же одна из ее работ вызывала некоторый интерес. Это был триптих, написанный на соединенных петлями досках. Грета приступила к нему на следующий день после бала в ратуше. Он был выполнен в натуральную величину и представлял собой женскую голову в трех ракурсах: девушка, погруженная в задумчивость, с усталыми, покрасневшими глазами; девушка, бледная от ужаса, – лицо вытянуто, черты заострены; и наконец, та же героиня в радостном возбуждении: из прически выбилось несколько прядей, губы влажно блестят. Грета использовала кисть из тонкого ворса кролика и яичную темперу, которая придавала коже девушки прозрачность и сияние, подобное тому, какое испускают светляки. Лишь эту картину Грета решила не лакировать. Стоя перед полотном, один-два критика даже извлекли из нагрудных карманов карандаши. Грета слушала шорох свинцового грифеля по бумаге, и сердце ее начинало биться чаще. Еще один критик кашлянул, другой, француз с маленькой серой бородавкой на веке, осведомился у нее:

– Это тоже вы написали?

Однако «Лили в трех лицах» – так назывался триптих – не могла спасти выставку. Расмуссен, коренастый человечек, недавно вернувшийся из Нью-Йорка, куда ездил менять полотна Хаммерсхёя[24] и Кройера[25] на акции пенсильванских сталелитейных компаний, упаковал Гретины картины в ящики для возврата.

– Ту, что с девушкой, я оставлю себе в качестве комиссионных, – сказал он, делая запись в гроссбухе.

Через несколько недель на адрес галереи Расмуссена по почте пришла вырезка из парижского журнала «Искусство». Статья давала краткое представление о современной скандинавской живописи; где-то среди описаний самых одаренных художников буквально парой слов – большинство читателей, скорее всего, этого даже не заметили – упоминалась Грета. «Буйное, рапсодическое воображение, – писали о ней. – Созданный ею портрет молодой женщины по имени Лили мог бы показаться страшным, не будь он так прекрасен». Больше ничего о Грете не говорилось, обзор, как всегда, был беглым и поверхностным. Расмуссен переслал статью Грете, и та прочла ее со смешанными чувствами, внятно объяснить которые и сама бы не смогла: гораздо больше похвалы Грету поразило отсутствие фамилии Эйнара. Речь шла о датской живописи, а об Эйнаре даже не вспомнили. Грета сунула вырезку в ящик платяного шкафа из мореного ясеня, под желто-коричневые фотокарточки Тедди и отцовские письма из Пасадены, в которых он писал о сборе апельсинов, охоте на койотов и дамском обществе живописи в Санта-Монике, куда она может вступить, если решит навсегда покинуть Данию. Грета ни за что не показала бы статью Эйнару. Эти слова принадлежали ей; похвала относилась только к ней. Опять же, она не испытывала необходимости поделиться чувствами.

При всем том Грета не могла просто прочесть статью и спрятать ее в шкафу. Нет, она обязана была ответить, а кроме того, ей в голову пришла идея, и потому она немедленно написала критику.

Благодарю вас за вдумчивую рецензию, – начиналось письмо.

Она займет особое место в моей папке с вырезками. В своей оценке вы были невероятно добры. Надеюсь, вы заглянете ко мне в гости, когда в следующий раз будете в Копенгагене. Город у нас небольшой, но пронизанный культурой. Что-то подсказывает мне, что вы пока не рассмотрели его как следует. Между тем, я хотела бы кое о чем вас попросить. Мой муж, Эйнар Вегенер, художник-пейзажист, потерял связь с близким другом детства. Ему известно лишь, что этот человек живет в Париже и, возможно, торгует произведениями искусства. Не знаком ли вам случайно барон Ханс Аксгил? Он родом с Ютландии, из деревушки Синий Зуб. Мой муж очень хочет его отыскать. Судя по всему, в детские годы их связывала необычайно крепкая дружба. Мой супруг – как и все мужчины, вспоминающие юность, – с большой ностальгией рассказывает о Хансе и их общем детстве в Синем Зубе, хотя, по правде сказать, в той местности нет ничего, кроме болота. Я подумала, вы могли бы, по крайней мере, слышать о Хансе, поскольку мир искусства меньше, чем нам кажется. А если у вас есть адрес Ханса, то это вообще чудесно. Пожалуйста, сообщите мне адрес, а я передам Эйнару. Он будет вам крайне признателен.

Спустя неделю после Бала художников Лили три дня кряду встречалась с Хенриком в Конгенс-Хаве. Все еще стесняясь, она соглашалась видеться с ним только в сумерках, которые в конце июня наступали поздно. Каждый вечер, доставая из шкафа юбку и прихорашиваясь перед выходом, она терзалась глубоким чувством вины. Грета в это время читала газету в гостиной, и Лили буквально чувствовала на себе ее взгляд, пока пудрилась, красила губы помадой и набивала лиф скатанными носками. Лили на цыпочках обходила Эдварда IV, распластавшегося на овальном коврике перед зеркалом, и придирчиво изучала свое отражение, сперва слева, затем справа. Ей было жаль оставлять Грету наедине с газетой и настольной лампой, но не настолько, чтобы отказаться от свидания с Хенриком на условленном месте под фонарем.

– Ты уходишь? – спросила Грета в первый вечер, увидев, что Лили направляется к двери. Снаружи донесся гудок борнхольмского парома.

– Пойду прогуляюсь, – ответила Лили, – подышу воздухом. Вечер слишком хорош, чтобы сидеть дома.

– В такой час?

– Ты же не против?

– Не против. – Грета показала на кипу газет подле себя – все это она хотела прочесть перед сном. – Но выходить одной…

– Вообще-то я буду не одна, – сообщила Лили, опустив глаза. – У меня свидание с Хенриком. Просто прогулка, – добавила она после паузы.

Она посмотрела на Грету. На лице у той задвигались скулы, как будто она скрипела зубами. Резко выпрямившись, Грета с хрустом сложила газету на коленях.

– Не задерживайся допоздна, – наконец сказала она.

Лили почти двадцать минут прождала Хенрика под фонарем. Она уже начала волноваться, не передумал ли он, не заподозрил ли чего. Стоять одной посреди улицы было страшно, однако в то же время ее возбуждало чувство свободы; биение пульса в горле подсказывало, что она вольна делать практически что угодно.

Наконец появился Хенрик – запыхавшийся, в капельках пота над верхней губой. Он извинился перед Лили.

– Я увлекся работой и потерял счет времени. А с тобой такое бывает, Лили? Когда ты почти забываешь, кто ты и где находишься?

С полчаса они гуляли на теплом вечернем воздухе. Почти все время молчали, и Лили казалось, что говорить особо не о чем. Хенрик взял ее за руку. На пустынной улице, где их не мог видеть никто, кроме бродячей собаки, Хенрик поцеловал Лили.