Расмуссен был лысым вдовцом с узкими, как у китайца, глазами. Он и двое его детей жили в квартире недалеко от Амалиенборга[21]. Когда он пообещал выставить самые свежие холсты Греты, она испытала искушение отказаться от его помощи, однако, подумав, решила, что отказываться не стоит. Эйнару она с притворной застенчивостью сказала:
– Не знаю, договаривался ты о чем-то с Расмуссеном или нет, но, слава богу, он здесь.
В мебельном магазине на Равнсборггаде она купила десять стульев и обтянула сиденья красным дамастом. Стулья Грета поставила в галерее, по одному перед каждой картиной.
– Чтобы зритель мог посидеть, подумать, – объяснила она Расмуссену.
Потом она написала редакторам всех европейских газет по списку, который они с Эйнаром составили за несколько лет. В приглашениях говорилось о «важном дебюте» – Грета сперва не соглашалась на эти слова, так как они казались ей слишком хвастливыми и намекающими на желание заработать, однако, по настоянию Эйнара, все же оставила их в тексте.
– Ну, если так надо, – вздохнула она.
Грета лично отнесла приглашения в редакции «Берлингске тиденде», «Национальтиденде» и «Политикен», причем на пороге последней ей преградил путь ехидный клерк в маленькой серой шапочке.
Гретины полотна отличались большими размерами и блестели от многослойного покрытия лаком – процесс лакирования художница разработала сама. Поверхность картин была такой твердой и глянцевитой, что их можно было мыть, как оконные стекла. Немногие критики, посетившие галерею, пробирались между стульями, обтянутыми красным дамастом, и ели медовое печенье, выложенное на серебряном блюде. Грета сопровождала критиков, чьи блокноты для заметок оставались открытыми и подозрительно пустыми.
– Это Анна Фонсмарк. Ну, вы знаете, певица. Меццо-сопрано, – говорила Грета. – Не представляете, каких трудов мне стоило уговорить ее позировать! – Или: – Это портрет королевского меховщика. Обратили внимание на венок из меха норки в нижнем углу? Это символ его ремесла. – Произнеся нечто подобное, Грета немедленно начинала об этом жалеть: собственные бестактные комментарии звенели у нее в ушах, словно отражались эхом от лакированных полотен. Она вспоминала мать и краснела. Однако иногда Грету переполняла такая кипучая энергия, что остановиться, подумать и спланировать свои действия она просто не успевала. Энергия служила той жидкостью, что циркулировала внутри ее «западного стержня».
Ей пришлось признать, что часть критиков приходила только потому, что она была женой Эйнара Вегенера.
– Как продвигается работа у Эйнара? – интересовались некоторые. – Когда ожидать его следующую выставку?
Один критик пришел из-за того, что Грета была калифорнийкой и он хотел расспросить ее о местных пленэристах – можно подумать, она вообще что-то знала о бородатых дядьках, которые смешивали краски под ослепительно ярким солнцем Лагуны-Нигель[22].
В салоне на Кристалгаде было тесно, а из-за жары, волна которой совпала со сроками проведения выставки, еще и воняло, так как по соседству располагалась сырная лавка. Грета беспокоилась, что запах фонтины въестся в полотна, но Эйнар ее успокоил, сказав, что при таком толстом слое лака это невозможно.
– Твои картины непрошибаемы, – сказал он, и это прозвучало (высказанная вслух, фраза летучей мышью повисла между ними) грубо.
На следующий день, возвратившись домой, Грета застала Лили за рукоделием: та вязала сеточку для волос, мерно постукивая спицами. Ни Эйнар, ни Грета так и не выяснили, отчего на Балу художников у Лили пошла носом кровь, но примерно месяц спустя кровотечение повторилось: за три июльских дня горячие алые струйки дважды прорывались наружу. Эйнар не придавал этому значения, а вот Грета тревожилась, словно мать, обеспокоенная кашлем сына. С недавнего времени она взяла привычку вставать среди ночи, идти к мольберту и писать пепельно-серую Лили, обмякшую в объятьях Хенрика. Картина была большая, почти в натуральную величину, и благодаря ярким цветам и плавным контурам казалась Грете более реальной, нежели воспоминание о Лили и крови, капающей у нее из носа перед ратушей на Балу художников. На заднем фоне, сходясь в перспективе, виднелся фонтан с плюющимися драконами и бронзовые викинги-трубадуры. Основную часть полотна заполняла хрупкая фигура Лили: мужские руки поддерживают ее за плечи, волосы спутника падают на лицо. Ей никогда этого не забыть, говорила себе Грета, отображая смесь нарастающего ужаса, растерянности и гнева, засевших у нее в позвонках с тех пор. Она чувствовала: что-то изменилось.
– Ты давно тут? – спросила она Лили.
– Меньше часа. – Спицы все так же мерно постукивали. – Я гуляла. Пошла в Конгенс-Хаве и вязала там на скамейке. Ты уже видела розы?
– Полагаешь, это удачная мысль – выходить на улицу? Да еще совсем одной?
– Я была не одна, – сказала Лили, – а с Хенриком. Мы встретились в парке.
– С Хенриком, – повторила Грета. – Понятно.
Краем глаза она наблюдала за мужем, не представляя, чего он хочет от этой затеи, от Лили, и тем не менее вот он, сидит перед ней в коричневой юбке, белой блузке с коротким рукавом и в старомодных туфлях с оловянными пряжками, которые она сама дала ему в тот, первый день. Полюбуйтесь на него. В горле комом встало смутное сожаление: Грета одновременно и хотела, и не хотела быть причастной к появлениям и исчезновениям Лили. Она вдруг поняла, что так никогда и не найдет для себя правильного решения.
– Как поживает рыбный художник? – спросила она.
Лили подалась вперед и начала описывать недавнюю поездку Хенрика в Нью-Йорк, где ему довелось отужинать в обществе миссис Рокфеллер.
– Он приобретает вес, – продолжала Лили, перечисляя людей из мира искусства, которые говорили о Хенрике. – Ты знала, что он сирота? – Лили рассказала, что в юности художник был юнгой на рыболовецкой шхуне, ходившей в Северном море. Напоследок Лили сообщила: на скамейке перед квадратной живой изгородью в Конгенс-Хаве Хенрик признался, что никогда не встречал такой девушки, как она.
– Он явно тобой увлечен.
Лицо Лили вспыхнуло жаром, и Грета не могла этого не заметить. Она только что вернулась домой после бестолкового дня в галерее: непроданные холсты так и висели на стене, все десять. И теперь все это – вид мужа в простой коричневой юбке; новость о Хенрике, приглашенном в Национальный клуб искусств на ужин с миссис Рокфеллер; странный образ Лили и Хенрика на парковой скамейке в тени башен замка Розенборг[23] – навалилось на нее разом.
– Скажи мне, Лили, ты когда-нибудь целовалась с мужчиной? – внезапно спросила она.
Лили замерла, уронив вязанье на колени.
Вопрос словно бы сам собой сорвался с уст Греты. Прежде это не приходило ей в голову, так как в сексе Эйнар всегда был неловок и вял. Он – и вдруг мечтает о чем-то столь ему чуждом? Нет, это невозможно! По большому счету, без Греты Эйнар никогда бы не нашел Лили.
– Хенрик – первый? – спросила она. – Он первый мужчина, который тебя поцеловал?
Лили задумалась, нахмурив брови. Снизу донесся пропитанный картофельной водкой голос моряка: «Не ври мне! – ревел он. – Я вижу, когда ты врешь!»
– В Синем Зубе, – начала Лили, – жил мальчик по имени Ханс.
Грета впервые узнала о Хансе. Лили говорила о нем с упоением, прижимая к груди сплетенные в замок пальцы. Будто в экстатическом трансе она рассказывала Грете о трюках, которые Ханс вытворял, забираясь на старый дуб, о его тонком, дребезжащем голосе, о воздушном змее в форме подводной лодки, утонувшем в болоте.
– И с тех пор ты о нем не слыхала? – спросила Грета.
– Насколько я знаю, он перебрался в Париж. – Лили вновь взялась за спицы. – Торгует произведениями искусства, но это все, что мне известно. Вроде бы продает картины американцам. – Она направилась в спальню, где во сне тихонько ворчал Эдвард IV, и закрыла за собой дверь. Часом позже оттуда вышел Эйнар, а никакой Лили как будто и не было. Кроме слабого аромата мяты и молока, на ее существование ничто не указывало.
