– Лили? – наконец окликнула ее Грета.
– Замечательная книга. – Лили показала ей «Историю Калифорнии», которую отец Греты вложил в посылку с консервированными лимонами в сиропе, бутылочками «Натурального экстракта из Пасадены» и собранными в холщовый мешок серебристыми шишечками эвкалипта для распаривания кожи лица.
– Не хочу тебе мешать, – сказала Грета.
Лили что-то едва слышно пробормотала. Эдвард IV навострил уши и лениво заворчал. Дверь в квартиру была распахнута, Грета так и стояла в пальто. Лили вернулась к чтению, а Грета устремила взгляд на ее бледную шею, видневшуюся в лепестках воротничка. Каких действий ожидает от нее Эйнар? Для него важно, рассудила сама с собой Грета, чтобы она ему подыграла, – что, в общем-то, не в ее характере. Она стояла сразу за порогом, пальцами стискивая дверную ручку, в то время как Лили спокойно сидела на стуле в потоке солнечного света и не обращала внимания на Грету, надеявшуюся, что та встанет, подойдет к ней и возьмет за руки. Этого, однако, не случилось, и до Греты постепенно дошло, что лучше всего оставить Лили в одиночестве, поэтому она закрыла за собой дверь, в темноте спустилась по ступенькам и вышла на улицу, где встретила кантонскую прачку и отослала ее прочь.
Позже, когда Грета вернулась домой, Эйнар трудился над картиной. Он переоделся в брюки из клетчатого твида и рубашку, рукава которой закатал до локтя. Голова в воротничке над крупным узлом галстука казалась какой-то маленькой. Круглые щеки разрумянились, пухлые губы, сложенные бантиком, обсасывали кончик ореховой ручки кисти.
– Дело движется, – бодро объявил он. – Я наконец-то смешал правильные цвета для снега на болоте. Посмотришь?
Эйнар писал такие миниатюрные пейзажи, что холсты умещались в руках. Эта его картина была мрачной: вересковое болото в зимних сумерках; темная топкая земля отличалась от неба лишь благодаря полоске грязноватого снега.
– Это болото в Синем Зубе? – спросила Грета. В последнее время она устала от пейзажей Эйнара. Она вообще не понимала, как можно постоянно повторяться, вечером закончить одно болото, а утром приняться за другое такое же.
На столе лежала буханка ржаного хлеба. Эйнар сходил за продуктами – на него это было не похоже. Кроме того, там же стояла миска с охлажденными креветками, и нарезанная говядина на блюде, и в придачу баночка маринованного жемчужного лука, напомнившего Грете бусины, которые они с Карлайлом в детстве нанизывали на нитку, пока он не мог играть на улице из-за сильной хромоты.
– Лили приходила? – задала вопрос она, чувствуя, что так нужно, иначе Эйнар промолчит.
– Провела здесь час, может, меньше. Чувствуешь ее запах? Ее духи?
Эйнар промывал кисти в банке; вода была беловатой, точно разбавленное молоко, которое Грете приходилось покупать, когда она только вернулась в Данию после войны.
Грета не знала, что сказать, не знала, каких слов ждет от нее муж.
– Она придет снова?
– Только если захочешь, – произнес Эйнар, не оборачиваясь.
Плечи у него были узкими, как у мальчика. Эйнар был до того субтильным, что Грете порой казалось, будто она может обвить его руками дважды. Грета смотрела, как двигается его правое плечо – Эйнар стряхивал воду с кистей, – и что-то подтолкнуло ее к нему, заставило встать сзади, взять за руки и шепнуть, чтобы не шевелился. Все, чего она хотела, – позволить ему отдаться своим желаниям, и в то же время она испытывала непреодолимую потребность держать его в объятьях и подсказывать, как быть с Лили. Так они и стояли посреди квартиры в мансарде Вдовьего дома: за окнами сгущался вечерний сумрак, Грета крепко обнимала Эйнара сзади, а он опустил по бокам застывшие руки. После долгого молчания Грету вдруг осенило, и она наконец промолвила:
– Пускай Лили сама решает. Она вправе делать все, что ей заблагорассудится.
* * *
В июне власти Копенгагена устраивали в городской ратуше Бал художников. Целую неделю Грета носила приглашение в кармане, раздумывая, как поступить. Эйнар недавно заявил, что больше не хочет никаких балов, но у Греты созрел другой план: она уже разглядела в его глазах страстное желание, которое он сам пока не был готов признать.
Однажды вечером, в театре, она осторожно спросила:
– Хочешь пойти на бал как Лили?
Она догадывалась, что Эйнар втайне мечтает об этом, хотя никогда бы ей не признался – он вообще редко в чем-то признавался, разве что она сама начинала расспрашивать, и тогда его чувства изливались наружу и она терпеливо слушала, подперев подбородок рукой.
Они сидели на галерке в Королевском театре. Красный бархат подлокотников истерся, просцениум венчала надпись: EJ BLOT TIL LYST[7]. Полы из темного дубового паркета были натерты воском, в воздухе веяло каким-то сладким лекарством – похожий запах стоял в их квартире после того, как Эйнар делал уборку.
У Эйнара дрожали руки, шея уже начала покрываться красными пятнами. Они сидели высоко, почти что на уровне люстры с ее великолепными электрическими свечами из дымчатого стекла. На свету хорошо были видны те участки лица Эйнара, перед ушами, где у большинства мужчин находились бакенбарды. У него же растительность была такой скудной, что он брился всего раз в неделю, а редкие волоски над его верхней губой Грета могла бы пересчитать. Цвет мужнина лица – оттенка чайной розы – порой даже вызывал у нее легкую зависть.
Музыканты в оркестровой яме настраивали инструменты, готовясь к долгому погружению в «Тристана и Изольду». Супруги, занимавшие места рядом с Эйнаром и Гретой, незаметно сняли вечерние туфли.
– Мы же вроде решили, что в этом году не пойдем на бал, – наконец произнес Эйнар.
– Нам необязательно идти. Просто я подумала…
Свет погас, дирижер прошел к своему месту перед оркестром. На протяжении следующих пяти часов Эйнар сидел неподвижно, сдвинув ноги и крепко сжимая в кулаке программку. Грета знала, что он думает о Лили, как будто та его младшая сестра, которая долго была в отъезде, но вот-вот должна вернуться домой. Анна в этот вечер исполняла партию Брангены, служанки Изольды. Грета слушала ее, и воображение рисовало ей горящие угли в печи, и, хотя этот голос не отличался такой же красотой, как сопрано, был он объемным, теплым и звучал чисто – а как еще должен звучать голос служанки?
– Среди моих знакомых есть невероятно привлекательные женщины, которых вовсе не назовешь красавицами, – заметила Грета позже, когда они с Эйнаром легли в постель, когда ее руку грел жар его бедра, и когда она, приблизившись к краю крутого утеса сна, уже толком не соображала, где находится – в Копенгагене или в Калифорнии.
На следующий день по возвращении от другого галериста, такого по-мышьи робкого, мелкого и незначительного, что Грету даже не раздосадовал его отказ, она подошла к мужу, чтобы поцеловать, и уловила в его лице и волосах призрачный след Лили – слабый запах мяты и молока.
– Лили снова была здесь?
– Да, весь день.
– И чем же она занималась?
– Сходила в «Фоннесбек» и кое-что себе купила.
– Как, совсем одна? – спросила Грета.
Эйнар кивнул. На сегодня он закончил с живописью и теперь сидел в кресле с подлокотниками из ореха и специальной подставкой для книг. В руках он держал развернутый выпуск «Политикен», Эдвард IV свернулся клубочком у его ног.
– Она просила тебе передать, что хочет пойти на бал.
Грета не ответила. Казалось, ей объясняли правила новой салонной игры: она слушала и кивала, а про себя тем временем думала: «Ладно, как-нибудь разберусь по ходу игры».
– Ты ведь тоже этого хочешь, верно? – спросил Эйнар. – Не против, если она пойдет вместо меня?
Грета, чьи пальцы закручивали кончики волос в узел, который потом не распутать, сказала:
– Ну что ты, я совершенно не против.
Ночью она лежала в постели, обвивая рукой грудь Эйнара. На свадьбу его бабушка подарила молодоженам кровать-сани из бука. Ложе было маловато размером – так же, как и все Вегенеры, за исключением отца Эйнара. С годами Грета привыкла спать по диагонали, закинув ноги на мужа. Иногда, сомневаясь в правильности той жизни, которую она создала в Дании, Грета чувствовала себя маленькой девочкой, а Эйнар с его фарфоровым личиком и миниатюрными ступнями представлялся ей любимой куклой. Когда он спал, его губы, сложенные бантиком, поблескивали, волосы обрамляли лицо, точно венок. Бессчетное количество ночей Грета провела, наблюдая, как подрагивают во сне длинные ресницы мужа.
