***

Когда поздним вечером отец вернулся из лавки, девочка сделала вид, что спит. В последнее время она старалась пореже попадаться отцу на глаза, не понимая, почему он всегда на нее сердит, но и не желая попадать ему под горячую руку. А когда избежать встречи было невозможно, она притворялась спящей. Вот и сейчас, услышав скрип двери и тяжелые шаги, она забилась в угол кованного сундука, крышка которого служила ей кроватью, и крепко зажмурила глаза, стараясь дышать как можно ровнее. Отец подошел к ней, наклонился, положил большую вкусно пахнущую теплую руку ей на лоб. Аккуратно, нежно убрал промокшие от пота и потемневшие волосы с ее лба.

– Спишь уже, маленькая? – Голос его прозвучал мягко, и девочке захотелось проснуться, протянуть к нему руки, обнять, зарыться лицом в пушистую бороду и всласть поплакать неизвестно, о чем, но в этот момент отец отстранился.

– Ты решил? – Раздался голос мачехи, которая зашла со двора совсем неслышно. Девочка насторожилась – похоже, отец уже знал о том, что случилось. Но почему же тогда он был так нежен, а не зол? Она чуть повернула голову и чуть приоткрыла один глаз, из-под ресниц пытаясь увидеть, что происходит. Яркого света полной луны, пробивавшегося в окна, хватало чтобы видеть силуэты. Но вот отец зажег свечу на столе, и в неверном свете танцующего пламени стало видно и его лицо, принявшее мрачное, сумрачное выражение.

Поправив свечу, он подвинул к себе тарелку с приготовленным ужином, сел на лавку, широко расставив ноги и расположив локти на краю стола. Она знала эту его позу, его крепкое, надежное, как скала, тело. Когда он так сидел ей казалось, что за его широкой спиной и в его больших руках она защищена от всего на свете. Но сейчас ее место на коленях отца заняла мачеха: подошла, отодвинула тарелку, чтобы не мешалась, обняла его своими мягкими круглыми руками, такими белыми и красивыми. Девочка залюбовалась – иногда она думала, что отец полюбил мачеху именно за эти пухлые белые руки, которые так вкусно пахли и умели так ласково гладить ее по голове. Она и сама любила мачеху за них.

Мачеха прижалась щекой к груди отца и заговорила тихо-тихо, так что девочке приходилось прислушиваться изо всех сил.

– Милочек, она же мне как родная. Но ведь ведьма положила на нее глаз. Видимо, что-то с ней так, помеченная она. Сглазили ее или прокляли.

– Ты бы помолчала, – грубо ответил отец, но по его лицу было видно, что прикосновения женщины ему приятны. Та понимала это и сама, и поэтому не замолчала, а начала целовать и гладить мягкую бороду отца.

– А что, если ведьма за упрямство на нас разозлится? Если проклянет нашего сыночка? Если придет за ним? – Она ласково погладила большую руку отца, потом взяла в свои руки, прижалась губами, положила на свой круглый живот. Ее длинные волосы, играя в свете свечи золотистыми искрами, рассыпались по плечам, и у девочки захватило дух от того, какой красивой мачеха была в эту минуту. – Я сначала тоже испугалась, прогнала ее, даже слушать не стала. Но теперь думаю, ведь так будет для нее лучше. Будет у нее дом, будет у нее ремесло. Ну скажи, ты же согласен, ты же сделаешь, как я прошу?

Отец молчал, но не отрываясь смотрел на молодую жену, а девочка старалась дышать еще тише и ровнее, хотя сердце так и бесилось в груди. Она не понимала толком, о чем идет речь, и сама не знала, что будет лучше – если отец согласится или откажется, – но ей казалось, что это какое-то важное решение, которое непременно надо принять как можно быстрее. И очарованная красотой женщины и смягчившимися чертами отца, которые портила только горькая складка, пролегшая в уголках его губ, она хотела, чтобы желание мачехи было исполнено, в чем бы оно ни состояло. Тогда отец сможет улыбнуться, а от уголков его глаз разбегутся маленькие морщинки.

И изо всех сил сжимая в кулаке зеленую стекляшку, до крови расцарапавшую ей ладошку, она про себя твердила: скажи, что согласен, отец, скажи, что согласен, батюшка, пожалуйста, скажи ей «да».

– Да, – глухо ответил отец.

Как будто кто-то плеснул мне в лицо холодной водой, и я резко села, распахнув глаза и хватая ртом воздух. Со звоном покатилась к перилам кофейная чашечка, которую, вздрогнув, я толкнула ногой.

Где это я оказалась – все казалось таким незнакомым – что это, грезы наяву? Но нет, все было на своих местах – передо мной были все те же перила с облупленной краской, я сидела все в том же старом кресле, тюрбан из полотенца развалился, и влажные волосы, завиваясь, рассыпались по плечам, телефон лежал на широком подлокотнике под рукой. Да, вспомнила, это город детства, квартира, куда Олег пустил меня пожить. Должно быть, я задремала с чашкой недопитого кофе в руке. Разумеется, это был просто сон, но сейчас я никак не могла собрать воедино то, что мне привиделось – говорящие коты? Лесные ведьмы? Стародавние времена? С каждым мгновением, как это обычно и бывает с грезами, образы теряли связность, и удержать их было не легче, чем задержать в кулаке воду. Поднявшийся ветер бросил мне в лицо новую порцию холодных капель дождя, приводя в чувство и возвращая в реальность.

Я вскочила с кресла, наклонилась за упавшей чашкой, обрадовалась, что каким-то чудом не разбила ее, когда уронила во сне. Выпрямилась, отступила на шаг – и тут же услышала треск и ощутила обжигающую боль в босой ступне – спасая чашку, я умудрилась раздавить блюдечко и пораниться осколками тончайшего костяного фарфора.

– Да чтоб тебя, – выругалась и снова забралась в кресло, чтобы вынуть осколки. Ярко-алая кровь крупными каплями падала на пол, смешиваясь с дождевой водой, жутковатой лужей из фильмов ужасов расплывалась по балкону. Я схватила полотенце, как смогла перемотала ногу, и, прихватив чашку и осколки блюдца, голубую кайму на которых теперь украшали кровавые подтеки, похромала в комнату.

Было до слез обидно – я успела влюбиться в кофейную пару, и к тому же меня больно кололо чувство вины. Не успела поселиться, а уже порчу чужие вещи – этот сеанс самобичевания можно было начать прямо сейчас и уже не останавливаться.

Захлопнув балконную дверь, я прошла на кухню, наступая только на пятку пораненной ноги, чтобы не тревожить порез, сгрузила чашку и остатки блюдца в раковину. Обернулась, ища что-то глазами… и нашла. На полу посреди кухни стояла пустая и чисто вылизанная – кем? – консервная банка из-под консервированной кильки.

Как это могло быть, если говорящий кот и его угощение мне только приснились?

Эта мысль обескураживала настолько, что даже прервала терзание чувством вины и заставила забыть о боли в ноги. Машинально я наклонилась к банке, подняла ее с пола, выбросила в мусор. Потом помотала головой, отгоняя мысли. Наверное, я достала консервы, чтобы поесть самой, и забыла, потом заснула… Могло такое быть? Почему же я этого не помнила? И когда это могло произойти? И что же, я ела, сидя на полу? Никакого объяснения у меня не было.

Разве что я успела в какой-то момент сойти с ума, но уж об этом думать вовсе не хотелось.

Настойчивый звонок в дверь отвлек меня от размышлений, и я поспешила в коридор, внутренне радуясь, что можно не искать ответы на слишком очевидные вопросы.

На пороге стояла тетя Саша, надевшая, несмотря на теплый майский день, пальто и тяжелые ботинки.

– Анечка, прости, пожалуйста, – замурлыкала соседка, и мне снова пришлось натянуто улыбнуться. Вот теперь мне уже хотелось поправить ее, потому что отзываться на чужое имя добавляло сюрреализма и без того не слишком нормальное происходящее. Но теперь мне было бы неловко поправить ее – а почему я не сделала этого раньше?

– Просьба у меня к тебе будет, – продолжала тем временем тетя Саша. – Не сходишь ли ты для меня в магазин? У меня гречка кончилась и молочко, а Илюшу боюсь одного оставить, не могу отлучиться. Ой, а что у тебя с ножкой?

Она указала на мою ногу, замотанную в полотенце и на коридор за моей спиной, и, оглянувшись, я поняла, что кровь просочилась через импровизированную повязку, и заляпала пол.