Мимо старых лесов, мимо заброшенных полей, мимо трогательных городков, маленьких поселков и всеми забытых обшарпанных станций, мимо проржавелых гаражных ракушек, расцвеченных неожиданными граффити, и мимо бесконечно одинаковых бетонных блоков несся поезд в заданном направлении из пункта «А» в пункт назначения.

Прижавшись горячим лбом к холодному стеклу, она смотрела пустыми глазами, словно что-то заворожило ее – то ли собственное бледное лицо в отражении вагонного окна, то ли бесконечный лабиринт отражений заоконного пейзажа в собственных глазах.

И мысли, такие же неотвязчивые и пустые, как стук колес, пульсировали голубой жилкой на виске.

«Я буду жить, – думала она. – Я просто буду жить дальше, день за днем, ночь за ночью, буду жить свою жизнь. Есть, спать, гулять, дышать воздухом, видеть людей, говорить с ними, делать дела, отдыхать. Я, может быть, даже буду смеяться».

Из пункта «А», из столицы, из жизни, где были планы, расчеты и завтрашний день, она двигалась в пункт назначения, вроде бы возвращаясь на витке какой-то полубезумной спирали. Возвращалась обратно туда, где не может быть планов, расчетов, завтрашнего дня, а будет только…

«Жизнь, – думала она. – Простая, изо дня в день повторяющая саму себя, бестолковая жизнь. Которая продолжается».

Эта мысль не была горькой или печальной, в конце концов, она возвращалась не для того, чтобы что-то начинать сначала. После всего никакого нового начала быть просто не могло. И не хотелось.

«И совершенно неважно, сколько дней, – думала она. – Сколько дней, таких же пустых и неотвязных, как стук колес, я проживу еще между «сейчас» и тем моментом, когда можно будет, наконец, остановиться».

С резким, остервенелым гудком и грохотом встречный поезд ворвался в ее медитацию, и она резко отпрянула от окна, почувствовав, как между лопаток прошел холодок. Она тихо нервно засмеялась. И тут же оглянулась на соседей по купе, которых могла потревожить и о которых задумалась впервые с того момента, когда несколько часов назад села в поезд, забралась в угол, прижалась лбом к стеклу и начала по кругу гонять одни и те же мысли. Был ли вообще кто-нибудь живой в этом купе? Если и так, то пассажиры не обратили внимания ни на поезд, ни на ее нервный смех и продолжали неподвижными коконами темнеть на соседних койках. Спать.

Она снова прильнула к холодному стеклу. Как раз вовремя, чтобы успеть увидеть последние несколько вагонов проносящегося мимо поезда – из неизвестности в пункт «А». В окне встречного поезда мелькнуло чье-то бледное лицо – словно парафраз ее отражения, и она хотела помахать рукой той другой себе, но не успела.

Мысль, ходившая по кругу, будто выскочила из колеи.

«Я совсем не гожусь в самоубийцы, – подумала она. – Очевидно же, что самоубийцы не вздрагивают от резких звуков и не беспокоятся о том, что подумают об этом окружающие».

И когда даже отзвук проехавшего встречного поезда окончательно затих, когда надо всем снова воцарился пустой и неотвязный стук колес и едва слышное дыхание спящих в купе соседей, которое она вдруг расслышала, мысль вернулась. Великолепная своей бессмысленностью.

«Я буду жить, – думала она с усталым отвращением. – А потом я, наконец-то, умру».

Кот, конечно, был потрясающе наглый: лоснящийся, вальяжный, абсолютно черный с круглыми щеками и блестящими зелеными глазами, он уютно устроился на балконе, заняв собою квадрат солнечного пятна, и нежился в теплых лучах, совершенно не обращая внимания на нас с Олегом, застывших в проеме балконной двери.

– А ну брысь отсюда, тварь блохастая, – рявкнул Олег, загораживавший от меня почти проем, и сделал широкий шаг на балкон, угрожающе приближаясь к коту. Тяжелый уличный ботинок поднялся для пинка, но кот среагировал быстрее – вскочил, угрожающе выгнувшись и распушив хвост, зашипел, а затем вдруг бросился к перилам и исчез из виду.

– Вот гаденыш, – почти беззлобно отметил Олег, подходя к перилам и разглядывая землю под балконом. – Куда делся-то?

– Может, на яблоню перепрыгнул? Это же яблоня, да? – Следом за ним я вышла на воздух и залюбовалась старым деревом, росшим совсем рядом с балконом. Кота было жаль, а агрессия Олега вызвала у меня приступ беспокойства, но сказать об этом прямо я не решилась. – Или к соседям перескочил…

– Не, не видать, – заключил он, заканчивая осмотр двора и яблони, ветки которой покачиваясь, заглядывали на балкон третьего этажа и отбрасывая узорные тени. – Теть Саш! – Заорал он вдруг, повернувшись вправо.

По какой-то причуде фантазии архитектора, балкон соседской квартиры находился на расстоянии вытянутой руки – и, как и тот, на котором стояли мы с Олегом, не был застеклен. Подумалось, что соседки-кумушки, должно быть, не раз сидели каждая на своем балконе теплыми вечерами и обсуждали жителей двора, передавали друг другу соль и сахар, делились новостями. Послышался скрип, и спустя мгновение на соседском балконе появилась старушка в застиранном халате, поверх которого была наброшена проеденная молью накидка – не то платок, не то плед – в которую она зябко куталась, несмотря на теплый майский день.

– Ох, Олеженька, господисвяты, – запричитала старушка. – Напугал.

– Теть Саш, что за котяра тут у меня на балкон повадился, не твой ли?

– Ну что ты, я этих паразитов не терплю.

– А чей, соседский что ли?

– Ох, не знаю, я и не видела никакого кота, зрение уж совсем не то, Олеженька. Может, и соседский.

– Ладно, проехали. Вот, познакомьтесь, это тетя Саша, то есть Александра Никоновна, – он сделал широкий жест рукой. – А это сеструха моя троюродная, может ты, теть Саша, помнишь? Приезжала к нам когда-то в детстве, вот и сейчас приехала погостить. Из Москвы аж. Поживет тут пока.

Я постаралась как можно дружелюбнее улыбнуться старухе, которая, откровенно говоря, вызвала у меня неприязненную жалость. Впрочем, ей я, похоже, тоже не слишком понравилась. За такой же лицемерной как моя улыбкой читались любопытство и недоброжелательность.

– Здравствуйте… Александра Никоновна? Мне кажется, я вас помню, – соврала я, стараясь казаться еще приветливее.

– Теть Саша меня все зовут. И я тебя помню, конечно, Анечка, что ли?

– Нет, Аней маму мою звали. А я…

Не успела я договорить, как откуда-то из-за спины тети Саши раздался громкий вопль, почти вой:

– Баааааа… ыыыыыать! – и, побледнев, пробормотав что-то на прощание, старуха поспешила скрыться с балкона.

– Илюха, внук ее что ли… или племянник, я точно не знаю, – мрачно сообщил Олег, заходя обратно в квартиру. – Здоровый, ему за тридцать всего, крепкий мужик был. Но он тут у нее как поселился, квасил, не просыхая. Жил на ее пенсию, мне кажется, да и поколачивал ее. А недавно у него совсем кукуха отъехала, и ноги отнялись. Она его в больницу класть не хочет, боится, что ли, что его на ноги поставят, так он за прежнее возьмется.

– Ужас какой.

– Да ты не бойся, он же лежачий у нее, не встает вообще. Орет только и воет, но так-то он не буйный, получается. Так что ничего тебе не угрожает.

Я снова промолчала, не желая пускаться в объяснения, что я говорила вовсе не об опасениях за собственную безопасность, а о том, какой жуткой и паталогически несчастной бывает жизнь. Но Олег вполне мог принять все это за мой московский снобизм или решить, что я ненормальная. Из-за стенки доносились какие-то глухие звуки, и в повисшей тишине в них угадывались полузвериные стоны и жалобы соседа Ильи.

– Так, ну я тебе вроде все показал, – после паузы Олег заговорил как-то с трудом, словно вдруг устыдившись запущенности квартиры, бардака, соседей, выходки с котом. – Две комнаты, вот балкон ты видела. Там под чехлом кресло стоит, вполне себе приличное, можно воздухом дышать. Кухня, ванная. В шкафах и белье осталось. Вообще, поищи тут, что найдешь, всем пользуйся. Газ, воду, электричество я подрубил. Холодильник работает, стиралка тоже, трубы в ванной чуть ворчат, но еще послужат…