Сергей МНАЦАКАНЯН * * * Н. С. Десяток бед — один ответ перед эпохой, а Вы — солдат, а Вы — поэт, и, как ни охай, Вы уходили молодым в такое пекло, что небо, выдыхая дым, от боли слепло. Житуха, в общем-то, не рай, но полной чашей переплеснулись через край две жизни Ваши… Одна — взрывающийся лес, вой пулемета, вторая — срез ночных небес, поля блокнота… Сдирая в кровь костяшки рук, судьбу со страстью берете, как зубастых щук японской снастью! Душа — как вьюга! — добела, хрипя от боли, и если баба предала — простите, что ли. Авиапосвист. Синева. Командировки. Вы дерзновенней соловья, а в чем-то робки… Две жизни Ваши — в мастерской, в часы болезни, как слитые в одной прямой литые рельсы. Такой отчаянно-живой, что рвутся жилы, Вы не одну, а две с лихвой судьбы прожили. И две судьбы в одну слились — и жизнь едина среди деревьев и больниц, любви и дыма. Борис ПУЦЫЛО Старший друг Н. Старшинову Уж он-то знает: боль не исцеляет, А новые приятели — юны, Но все-таки гармошку расчехляет, Гармошку, привезенную с войны. Как будто бы от суеты застольной Перешагнув за некую черту, Перед собой увидел он невольно Открывшуюся разом пустоту. Не замечая глаз недоуменных, Ни слов, ни песен, ни речей вразброд, Он, путаясь в забытых полутонах, Знакомую мелодию ведет. Печален, неотъемлем и бесстрастен, Как поводырь бельмастого певца… Но вот беда, Я все-таки причастен К литой окаменелости лица. Но вот беда, Мне горько бесконечно, Что эта боль чужая, не моя, Что вот не я, а он сидит беспечный, Пробившуюся юность не тая. Не стрелянный, не раненный покуда, Боязнью и отвагою хмелен… Что знает он? Да мне-то знать откуда! Что видит он? Да разве скажет он! Быть может, отсвет давнего рассвета, Оркестра полыхающую медь И сверстников… И как тут не запеть: — Ты ждешь, Ли-за-ве-е-т-а… * * * Н. С. Давно оплаканы утраты, За счастье плачено вдвойне. Мои друзья и супостаты Уж трезво мыслят обо мне. И потому я добр у добрых, И вертопрах в глазах скупых. Вчерне набросан ими облик И нанесен последний штрих. И светлый штрих меж сотни черных. И тем разительней, видней Все то, что прятал я упорно, Что сутью названо моей. Нет горше истины суровой Познать и сердцем и умом, Что все в тебе давно не ново И каждый шаг твой всем знаком. В саду ли, на лесной поляне Ударит по глазам рассвет — Ты в каждом чувстве постоянен, А новым чувствам места нет. И память, все вокруг тревожа, Слепительным лучом скользит По дням, где я никем не прожит И сам собою не изжит. И встретить некого упреком, И криком изойти нет сил, Так судишь о себе жестоко, Как прежде о других судил. И вдруг поймешь свои утраты И череду ночей и дней. И нет нам к юности возврата, И вечно возвращенье к ней. Виктор РАССОХИН * * * Окинув гостя строгим взглядом, Сказал мне Коля Старшинов: — Пойдем… Ваганьковское рядом, Порой молчанье — выше слов. Шло солнце летнее к зениту, И вдруг представилась глазам Строка по черному граниту С горячей просьбой к соловьям. Заныло сердце жгучей раной. Я понял сразу, кто певец: Ему — Алеша, мне — Фатьянов, Ходивший с песней на свинец. И вся шинельная Россия, И телогреечный наш тыл У этой песни не впервые Просили бодрости и сил. Она и в праздники, и в траур На видном месте за столом… Зачем так рано выжег травы Гранит над русским соловьем? Блестит в лучах надгробный камень, Застыв огромною слезой, И песня тужит вместе с нами, Навек оставшись сиротой. Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ * * * Коле Старшинову в день 60-летия Сделай нам такую милость, соверши такую малость: чтоб тебе жилось, дышалось, и писалось, и ловилось! |
