Автор музыки к этой песне, судя пр всему, неизвестен, но тогда ее как-то сразу запела молодежь на московских улицах. С этим даже связан забавный эпизод, когда Старшинов, оказавшись поздно вечером в районе Белорусского вокзала без сигарет, попросил «закурить» у компании юношей и девушек, распевавшей на всю площадь «Голубей». Возможно, вид у него был не слишком презентабельный (наверное, шел из ЦДЛ), но только компания в резкой форме попросила его удалиться.
— Мою песню поете, а закурить не даете! — возмутился Старшинов, после чего его как самозванца едва не побили, но он вовремя прикрылся оказавшейся в кармане книжкой с собственным портретом и напечатанным в ней текстом песни. После этого его не только угостили сигаретой, но почти под руки повели к пригородной электричке, чтобы взять с собой в Звенигород, куда компания направлялась продолжать гулянье. Насилу он вырвался из дружественных рук своих неожиданных поклонников…
А уже в наше время дочь поэта Рута, слушая как-то передачу радио «Шансон», где слушателям предлагали присылать заявки на забытые теперь, но любимые когда-то песни, позвонила и попросила редакцию разыскать и передать песню, начинающуюся словами: «Не спугните… Ради Бога, тише! / Голуби целуются на крыше…». К чести редакции, песня была тут же отыскана, правда, в исполнении Аркадия Северного, больше известного своим «блатным» репертуаром. В соответствии со своим амплуа текст певец переделал на свой манер, например, припев звучит так: «Не шумите, гады, ради Бога, тише…» Но, видимо, это обратная сторона популярности, и обижаться на такие интерпретации не имеет смысла. Зато внук поэта Антон заводил мне эту песню в цифровом формате, то есть на диске, который проигрывается через компьютер. Вот она — не оборвавшаяся связь времен…
К сожалению, записей других популярных в шестидесятые-семидесятые годы прошлого века песен Старшинова: «Река любви» и «Река Ловать» («От Витимских скал / До Великих Лук/Меж тобой и мной — / Океан разлук…»), мне разыскать не удалось (а может, плохо искал). Катушечные магнитофоны, на которые их когда-то записывали, давно отжили свой век, а фондовые записи, в советские времена свято хранившиеся в архивах Государственного комитета по телевидению и радиовещанию, в наше время частью разворованы, а частью просто пропали в бедламе перестройки…
Но вернемся к Николаю Константиновичу. К зиме 1997 года он немного оправился от первого инсульта и свой последний, семьдесят третий день рождения встретил дома. Тем, кто его навещал, жаловался на адские боли и просил Эмму Антоновну завести им «Лодочку»:
Камышами да осокою
Речка вся позаросла.
А весной, с водой высокою
Наша лодка уплыла…
Река, даже не конкретная, а как обозначение текущей воды, была не только пожизненной любовью Старшинова — она была его философией: «Всё течет и всё кончается…»
В первых числах нового года случился второй инсульт, после которого он на несколько дней впал в кому. Потом наступило кратковременное облегчение, и в ночь на 6 февраля 1998 года Николая Константиновича не стало.
Проститься с поэтом на гражданскую панихиду в Центральный дом литераторов и на отпевание в церковь Большого Вознесения у Никитских Ворот, где когда-то венчался Пушкин, пришло столько разных людей, что ни зал Дома литераторов, ни церковь сразу всех не вмещали — заходили по очереди.
В первый раз собрались вместе несколько поколений его учеников: выходцы из литературного объединения МГУ, выпускники Литературного института разных лет, участники самых разных совещаний молодых писателей, которых он выводил в большую литературу. Встретившись, они пересчитали свои ряды и с горечью убедились, что в них уже не хватает многих и многих, в том числе самых близких учителю: Владимира Павлинова, Евгения Храмова, Олега Дмитриева, Геннадия Касмынина, Павла Калины…
Похоронили Николая Константиновича Старшинова на Троекуровском кладбище, где покоятся заслуженные москвичи: генералы, народные артисты, выдающиеся ученые, известные писатели, ну а теперь и «успешные» бизнесмены. Новые ряды памятников прирастают так быстро, что оказавшись там в мае 2003 года в связи с другим печальным событием — хоронили поэта Вадима Кузнецова, друга и коллегу Старшинова по «Молодой гвардии», — хотел я на обратном пути к автобусам поклониться могиле Николая Константиновича, но самостоятельно не сумел ее найти. Заблудился среди памятников почившим генералам, которые здесь преобладают.
А на граните, под которым покоится прах «гвардии рядового» Николая Старшинова, ни воинского звания, ни звания «поэт» не высечено. Только имя, даты рождения и смерти да крест, как положено крещеному. Да еще веточка рябины. Так решили близкие, рассудив, что не генералами и не поэтами встречают люди свой последний час, а рабами Божьими.
* * *
Когда Николая Константиновича не стало, Эмма Антоновна, по ее словам, «была очень злая на этот дом» у озера, ведь именно в этих местах у него на рыбалке случился инсульт. Она даже хотела продать дом (и покупатель нашелся), но не смогла — приросла уже душой к здешним местам. Так теперь и проводит каждое лето в тверской деревне, проклиная ее под осень и мечтая о ней всю зиму.
А Рута стала заядлым рыболовом! Недаром уже в десятилетнем возрасте она обловила на Дону всю писательскую делегацию, о чем Старшинов рассказал в книге «Моя любовь и страсть — рыбалка». Теперь, вырвавшись из Москвы в Лукино. она первым делом садится в отцовскую плоскодонку и выезжает на озеро с удочками. Вот что значит наследственность!
Дали о себе знать гены (еще бы!) и у старшей дочери поэта — Елены Николаевны. В зрелом уже возрасте она вдруг начала писать стихи. В художественном плане они пока уступают стихам ее родителей, но в историческом — очень точны, по крайней мере одно из них, с названием /Отец»:
Он лодку вел протокою,
Заросшею осокою.
По озеру Судомля,
Что плещется у дома.
И рано-рано утречком
Закидывал он удочку.
Поэт он был немалый,
Да и рыбак бывалый.
Чуть свет переступал порог,
Чтоб видеть над водой парок.
Теченье, мысли так тихи…
Клевали рыба и стихи.
И хоть совсем не русый,
Мужик насквозь он русский.
И то навзрыд, то как огонь,
В руках его жила гармонь.
Навек его пленили
Любовь и грусть России.
И строки с нежной силой
Ей отдавал, красивой.
А позвала набатом,
И он ушел солдатом.
С тех пор застыли колкие
Шрапнели в нем осколки.
Прихрамывал, но ходкой
Была его походка.
Порывист, как мальчишка,
А семьдесят уж с лишком.
Он смолоду буянил,
Подвыпив в ресторане.
Такого песняка давал,
А после сам и завязал.
И, невеликий ростом,
Простой был, да непрост он.
И, не скупясь, душою
Одаривал большою.
И год за годом снова
Учил таланты слову.
Не оскудеть поэтами
Родной земле поэтому.
Как горько — став уже седым,
Отчизны вновь увидел дым.
Продажна и разнузданна,
Была им Русь не узнана.
И словно ранил в спину нож,
Когда совсем его не ждешь.
И ныла непрестанно
В душе и сердце рана.
Рыбачил он, как понял вдруг,
Что с ним удар — ни ног, ни рук
Уж нет. Но щуку, что поймал,
Он телом в лодке удержал.
Полгода он, бездвижный, угасал,
Но все ж успел — и книгу дописал.
Так, до последнего боец,
С бедой сражался мой отец.
И память поплыла по водам синим…
Прощается ветла, осот, осинник.
Он в лодочке — ныряет поплавок.
И вот последний, в никуда, рывок.
Колюша, Колюня, Колюшка,
Он рос озорной, как частушка,
В семье, по-крестьянски большой,
Поскребыш, сыночек меньшой.
