Кажется, крошились зубы: он скрежетал ими от натуги. Но всё-таки шёл.

Иногда сжимал в кармане бумажку – на месте.

И шёл дальше, если этот мучительный, ковыляющий шарж на походку вообще можно было так назвать. Мякиш считал, что можно, а очевидцев процесса не нашлось ни одного.

Сперва он заметил не свет – мутные уплотнения в кружащемся мёртвом вальсе снега. На одно такое едва не наткнулся, вовремя остановившись. Постоял, посмотрел, как мог счистил с головы снег, вытряхнул его из капюшона, ставшего болтающимся за спиной раздутым мешком со всё тем же самым: хрустящим, холодным, белым. Потом обошёл вокруг странного сооружения, мучительно пытаясь понять, что это. Голова… Кажется, сверху у тёмной фигуры была голова. Потом туловище. Что бы ни изображало странное – метра три высотой – видение, оно оказалось плотным, вещественным. Чтобы убедиться, Мякиш подбрёл ближе, постучал рукой. Звук был деревянный, характерный. Отступил на шаг, пытаясь прищуриться: так лучше видно.

Внезапно его осенило: это же нечто вроде детского городка, в котором раньше строили иногда вот такие диковинные фигуры для устрашения малолетних неслухов. Сейчас-то рональды макдональды и человеки-пауки, а вот в его детстве… Ну да, ну да!

Перед ним, рождённый похмельной фантазией скульптора и избытком дерева, сидел на грубом табурете, слегка приоткрыв пасть и держа перед собой чуть растянутую гармошку, натуральный крокодил Гена. Тот самый, из мультиков. Но был он хтонически страшен, а воющий ветер, снег и безлюдье превращали его в натуральное чудовище. Кажется, он улыбался двумя рядами зубьев пилы, но – будь так – это совсем уже жутко.

– Ну так! – облегчённо сказал Мякиш, вспомнив своего приятеля из юности. Геннадий плохого не подтвердит.

При разговоре вслух облачка пара уже не вырывались. Он окончательно остыл, сравнявшись температурой с окружающей средой. Сейчас его даже с тепловизором бы никто не нашёл, приди чудом в голову такая мысль: искать мякишей посреди пустошей.

Антон обогнул адского детского крокодила и побрёл дальше, теперь уже натыкаясь на продолжение парка уродов, на одну за другой безумные скульптуры в этом снежном ничто. Разумеется, вот эта пародия на локаторную станцию – Чебурашка, с лицом бурятского идола и широко распахнутыми ушами. По неведомой прихоти создателя, лапы у него тоже были раскинуты, в одной торчал изгибом серп, в другой – облепленный снегом великанский молоток. Короткие кривые задние лапы прочно вросли в сугроб.

– Солидно! – кивнул ему Мякиш. – Коси и забивай.

На самом деле, эдакое разнообразие ему даже нравилось после бесконечного пути по равнине. Испугать Антона уже не могло ничего на свете, а детский парк ужасов по-своему развлекал и даже радовал. Кроме всего прочего, диковинные фигуры означали, что он вышел к какому-то поселению. Если не промахнулся – это Насыпной, а если всё же да… Будет идти, пока не упадёт. Есть и пить ему не нужно, ноги пока переставляет, значит, всё хорошо.

Нет. Не хорошо. Нормально. Чёрт… Тоже неподходящее слово.

Пусть будет – приемлемо.

– Пусть бегут неуклюже люди к смерти по лужам, ну, а кровь – по асфальту рекой, – бубнил он первое, что приходило в голову, обходя великанских размеров скульптурную группу. Кажется, Винни-Пух обнимает Пятачка, но в голову скорее приходило «Самсон разрывает пасть писающему мальчику». Холст, постное масло, фекалии динозавров, частное собрание. – Ты здесь на фиг не нужен, я здесь на фиг не нужен, если уж уходить, то в запой…

Мрачные, возникающие из снежной темноты, фигуры сменяли одна другую. Малолетний неслух, будь горе ему оказаться в этом месте, описался бы ещё у первых трёх, в этой точке заполучил бы судороги и устойчивое заикание, а к концу экскурсии либо умер от страха, либо стал бы зародышем маньяка, у которого впереди масса интересного.

– Джон Сильвер? Капитан Джон Сильвер! – поприветствовал Антон, не останавливаясь, высоченную фигуру на протезе ноги с нахохлившимся попугаем на плече. – Семь футов под килем, старик. И низкий процент по ипотеке.

Да: ни горок, ни спортивных снарядов, ни ларьков с мороженым и засахаренным арахисом – мечты его собственного детства. Ничего, кроме страшных молчаливых исполинов, пугал против полчища птиц Рух. Первая линия обороны.

А потом Мякиш увидел первый здесь фонарь. Он очень тускло светил со столба, лишённого подводки проводов и прочих условностей электротехники. Просто бетонный столб, прямой с небольшим изгибом наверху, вокруг которого мерцало размазанное снегом жёлтое пятно. Пройди метрах в тридцати в стороне – в жизни ничего не заметишь.

– Люди? Где-то рядом люди… Это отлично. У них можно уточнить дорогу.

Столб остался за спиной, но впереди маячил ещё один. Потом ещё. Цепочка жёлтых пятен вела от одной бетонной спички к другой, указывала дорогу. Как-то незаметно пропали исполинские пугала, под ногами стало заметно ровнее. В одном месте ветер намёл сугроб, рядом с которым оказалась проплешина серого асфальта. Не просто направление – дорога. Может быть, даже улица.

– И неясно прохожим в этот день через жопу, отчего я всё время бухой…

Показались дома, надвинулись невысокими обувными коробками, окружили путь, по которому он шёл, с двух сторон. Невысокие, в два-три этажа, с тёмными окнами, они напоминали некие склады или что-то вроде. Но вон козырёк подъезда, вон темнеющий на турнике ковёр, вынесенный для экзекуции от пыли, да так и забытый. Вон тот угловатый сугроб – явно засыпанная снегом машина. Жилое когда-то место. Когда-то.

Попалось на углу и совершенно административного вида здание, с вытертым добела наждаком бурана флагом над входом.

«Рай. Исполком. Посёлок Насыпной», – прочитал Мякиш, подойдя вплотную к табличке у двери. Странно как-то звучит, но – не до того. Нужно спросить дорогу.

Свернул за угол и побрёл наобум, держась центра улицы. Сил уже не было, то чувство, что гнало его вперёд, казалось сродни упрямству узника, даже после смерти роющего себе подкоп к свободе чайной ложкой.

Внезапно он увидел, что в квартире на первом этаже одного из многих и многих домов, горит свет. Он подошёл, пытаясь разглядеть что-либо через плотные узоры изморози, постучал, но не услышал ответа. Обогнул здание – в нём подъезды были почему-то со двора, прикинул, куда идти, и пробрался внутрь. Постучал в квартиру, толкнул из последних сил дверь – она отворилась.

Свет действительно шёл отсюда, с кухни, от подслеповатой лампочки в тканевом абажуре. Вся семья была в сборе, судя по всему, по случаю ужина: полные тарелки заледеневшей пищи перед каждым, уже и не угадать, что они собирались сожрать. Вот эти двое – видимо, взрослые, отец в толстом свитере, а мать – в платье, поверх которого повязан истлевший фартук. Фигурки поменьше, наверное, дети. Мякиш не стал рассматривать их, так и не узнал, мальчики, девочки…

Все они давным-давно умерли. Высохли на морозе, как алтайские мумии, они могли сидеть здесь и два года, и пять, и тысячу. А лампочка всё так же равнодушно освещала их лица, свитые из серо-коричневых жил, запавшие глазницы, лежащие на краю стола кисти рук – костяные модели прошлого.

Кроме лампочки, на кухне работало радио. Заляпанный жиром приёмник неизвестного производителя, выставив для защиты от всего на свете пику раздвижной антенны, еле слышно бормотал в углу:

Sweet dreams are made of this

Who am I to disagree

I travel the world and the seven seas

Everybody's looking for something

– Да уж… У вас уже вряд ли что спросишь. – Антон ткнул пальцем в кнопку ВЫКЛ., приёмник поперхнулся Eurythmics и замолк.

Он выбрался на улицу, пошёл дальше. Всё вокруг казалось затянувшимся тяжёлым сном, персональным кошмаром, после которого и просыпаться страшновато: мало ли, вдруг то и была подлинная реальность, а то бодрое настоящее, в котором светит солнце, а от кофе пахнет африканской свободой – и есть морок.

– Так, вроде же всё уже? В расчёте? – даже удивился Мякиш: навстречу бежали собаки. Не угольно-чёрные интернатовские, а вполне себе живые и настоящие. Рыжие, белые, тёмные со светлыми пятнами, и наоборот, они заполнили лавиной всю улицу, шумно дышали, иногда тявкали, покусывали друг друга на ходу. Существовали. Но спросить у них, как добраться до тёти Марты, тоже было проблематично.