На улице Антон решительно взял Машу за руку, против чего она нисколько не возражала, и сказал всем сразу:

– У нас тут это… Небольшие дела вдвоём.

Лерка хихикнула. Геннадий с пузырьками клея в руках был похож на потерявшегося школьника, если бы не габариты и снова покрасневшее лицо при одном взгляде на свою недоступную любовь.

– Какие-то вы аполитичные, – с сомнением откликнулся Толик. – Подобралась парочка… Денег на борьбу им, видите ли, жалко. Краску брать не стал, а ведь мог бы!

– Я потом, – ответил Мякиш. – Вот освежу в памяти город, чтобы придумать, на чём написать про свободу и равенство – и тогда уже с дорогой душой. А приклеивать Десиму Павловну не стану, увольте. Люблю старушку.

Так и расстались: не в ссоре, но некотором напряжении. Впрочем, Антону было решительно плевать – жизнь прекрасна, погода отличная, а ликёр…

– Маш, сколько сейчас хороший ликёр стоит?

– Двадцать. Ну, если в парикмахерской, то двадцать пять.

…вот, на пару полноценных бутылок хватит. Хотя он бы и предпочёл сухое, но слово женщины – закон. В этом он был согласен с феминистками всех мастей и окрасов.

Центр Руздаля был совершенно не похож на родной город Мякиша. Улицы ещё более-менее угадывались на своих местах, хотя и не все, а вот здания… Он вертел головой, разглядывая дома, причудливые вывески на латинице – все до единой понятные, но всё же. Маша уверенно вела его сперва по центральному проспекту.

– Имени трёхсотлетия Коронарха? – удивился Антон. – Он что, вечный?!

– Тише, тише… Не шуми. Это просто дань традиции, так-то переименовали лет пять назад. По сто третьему указу.

– Слушай, Маша, а как ты всё это помнишь? Ну, номера указов, что и когда…

Девушка расцвела, словно услышала небывалый комплимент, провела рукой по ёжику крашеных волос, улыбнулась.

– Так я же студентка. Учусь на стряпчего, вот нас и заставляют наизусть учить всё это дело. А память у меня прекрасная.

Мякиш аж поперхнулся.

– На… стряпчего? Повара, что ли?

– Сам ты повар! – немедленно нахмурилась Маша. – Это… законник. Если запрещёнными словами говорить, – она оглянулась и перешла на шёпот, но рядом никого не было, – юрист это. По восемьсот третьему указу после обнуления велено перейти на исконные наименования профессий. Лерка вон – тупейный художник будущий.

– О, Господи! А это ещё что за зверь?

– Ну, людей стрижет. Парикмахер.

Антон кивнул. В каждой избушке свои погремушки, но здесь их было с избытком. Стряпчий, стряпчий… А, так «Три мушкетёра» же! Только там и видел такое словечко.

– А ты сам кем работаешь?

Это вот хороший вопрос. Вопрос на… как их бишь черт, местные фантики? на миллион вакционов. Он пытался вспомнить, кем работал, ещё со встречи с Хариным, но от мыслей только ломило голову, а в обрывках смутных озарений крутилось что-то… Нет, больно.

– Понятия не имею. Я же с груши упал, теперь всё придётся восстанавливать.

Не то, чтобы Машу устроил ответ, но другого – не было. Святая правда. С груши.

С проспекта неумирающего коронарха они свернули во дворы, где время от времени попадались вовсе уж неожиданные вывески на крошечных, занимавших одну-две бывшие квартиры на первых этажах, заведения.

– Гей-бар «Голубок»?! – поразился Антон. – Ничего себе у вас нравы.

– Там сейчас книжный, я иногда захожу за учебниками и сборниками указов. А так мало кто ходит, отпугивает название.

После квартала плотно стоящих пятиэтажек начался сквер, уступами спускающийся к реке. Мякиш помнил, что в его городе там, внизу, находилось водохранилище, но уточнять ничего не стал. Река так река.

Извилистая бетонная дорожка привела их на набережную: основательную, гранитную, надёжную как автомат Калашникова на вид. С неё временами к узкой полоске берега вдоль воды спускались ступени. Прошли немного правее, любуясь видом на небоскрёбы в мареве, как стало заметно темнее – солнце ушло из небесного окошка, оставив на своём месте чистое голубое небо. Зато стало не так жарко.

– Ух ты, а там что, пристань? – пригляделся Мякиш. Впереди и правда маячил небольшой кораблик, пришвартованный к берегу, на него от крошечного пятачка пристани вели перекинутые трапы. Цепочка людей медленно и – как ему показалось – довольно скованно поднималась на борт, сразу исчезая в скошенной назад огромной рубке, занимавшей почти весь верх судна. – Класс! Это же прогулочный катер, наверное? Поехали?

Маша резко остановилась, так что одним движением вырвала свои пальцы из руки Антона, беспечно шагавшего дальше, и с каким-то испугом сказала:

– Ты чего несёшь? Какой прогулочный катер?! Это же – Те, Кто. К ним даже подходить запрещено под страхом немедленной изоляции.

– По тыща двести стопятьсотому указу? – рассмеялся парень, но посерьёзнел. – Эй, ну ты чего так напряглась? Какие те, почему кто?

– Вот дурачок ты у меня. Это – уходящие. Чья жизнь здесь закончилась. Все там будем, но не по своей же воле!

– Погоди, погоди! То есть там, за рекой, Ворота?

– Не понимаю, о чём ты. Туда уходят, больше я не знаю.

– И в интернате ты тоже не была?

Маша надулась:

– Во-первых, интернат – запрещённое слово, надо говорить приютный дом. И вообще, я домашняя девочка, здесь родилась, здесь выросла. Ну ладно, не здесь, а в деревне, но ты ж не будешь называть «понаехавшей»?

– Нет, не буду. Всё нормально, это у меня… от потери памяти. Спрашиваю всякую чепуху.

Интересная получается история: то ли они все ничего не понимают, то ли он сам. Мякиш решил и дальше помалкивать, пока не разберётся. Хорошо, что Мария более-менее нормально относится к его вопросам, а спроси он нечто запретное у постороннего человека – так и в немедленную изоляцию угодить можно. Чем бы она ни была, звучит весьма стрёмно.

По набережной гуляли и ещё парочки, кроме них самих, но никто действительно не подходил ни к пристани, ни к угрюмой колонне пассажиров кораблика. Впрочем, последние почти все уже были на борту. Спорые матросы с грохотом убрали трап, судёнышко развернулось и отчалило. Мякиш увидел название, полустёртое, нанесённое когда-то через трафарет. «Скорлупа». Тоже ничего себе, могли бы и хлеще обозвать.

Звука двигателя не слышалось, но за кормой вспенился бурун, и «Скорлупа» шустро помчалась в сторону другого берега. Антон вдруг подумал: возможно, это и есть путь, дорога на следующий… как оно здесь называется? Этап, уровень – не суть важно.

– А что, если спуститься к реке? Что будет?

Маша покачала головой, в глазах застыло осуждение.

– Когда придёт пора, тебе скажут. Мне. Любому из нас. А пока ничего не получится.

– Да? Подожди меня, пожалуйста. – Мякиш сбежал вниз по ступенькам рядом с пятачком пристани. Гранит кончился, он ступил на мягкую песчаную полоску берега вдоль воды. Смело зашагал прямо к волнам, мягко и неторопливо лизавшим край земли. Прошёл с десяток шагов: ничего его не держало, не останавливало. Не было здесь башен у Ворот и хмурых пулемётчиков, даже собаки отсутствовали как класс – он мельком подумал, что не видел в городе ни единой собаки. Кошки были: и чудная, как у Десимы Павловны, и самые обычные мурлыки на улицах в центре, а вот лаять некому.

Ещё десяток шагов. До воды как было пару метров, так и оставалось. Он побежал. Сперва лёгкой трусцой, потом сжал зубы и резко прибавил скорости, выдёргивая ноги из песка, поднимая на бегу небольшие фонтанчики.

Пара метров до воды. Можно камень бросить, да что там! Если постараться – даже доплюнуть получится. А вот дойти никак. Он вспотел, словно промчался с километр, но вода всё так же оставалась недостижима. Мякиш остановился и оглянулся: Маша смотрела ему в затылок, лицо её оставалось серьёзным, а взгляд немного печальным, словно она разглядывала хорошего, но безнадёжно больного человека.

Пытаться дальше не стоило. Всё ясно. Либо он всё-таки застрял здесь, в Руздале, в своей юности, либо… Необходимо, чтобы что-то произошло.