– Ага… А первый указ какой был?

– Ну ты чего, это же ещё в школе учат! Об отключении бытовых коммуникаций с целью предупреждения эпидемических заболеваний. Поэтому трубы и провода остались, радио в каждом доме, но воду набирают в колонках, а электричество дают раз в месяц, в День любимого генерал-аншефа.

– То есть коронарха?

– Не путай, сперва он был генерал-аншефом, а уже потом возглавил карантинную монархию с благословения тайных властелинов Большого Номинала.

– Но это один и тот же человек?

– Знаешь, лучше загляни в молитвомат, там тебе точнее ответят. Но я бы не советовала: говорят, не всех отпускают. Лишняя любознательность – статья двести восемьдесят вторая уголовного кодекса. Славься!

Последнее слово она неожиданно выкрикнула, да так, что он чуть не подпрыгнул от неожиданности. Голова у Мякиша шла кругом от избытка информации. Он понял, что всё здесь довольно сложно. Зато они нагнали Лерку с Толиком, а впереди, на углу, маячил поджидающий их всех безнадёжно влюбленный. Дома тем временем обступили их со всех сторон: строгие кирпичные пятиэтажки тянулись рядами, только из-за крыш местами торчали те самые странные здания – ключ, карандаш и прочее – раза в три выше жилых построек.

– Я бы в театр сходила, – мечтательно протянула Маша. – Там, конечно, никаких представлений нет, по семнадцатому указу, сплошные песни во славу Номинала, но красота-а-а! Один занавес чего стоит, расшитый стразиками.

– Сперва борьба, потом удовольствия! – назидательно сказал Толик. – Настоящий оппозит обязан участвовать в митингах и шествиях, отсидеть в клинике не менее двадцати лет, потерять зубы и волосы, немного свихнуться, быть отравленным «Старичком» и насильно анально вакцинирован. А уже потом, с чистой совестью, в театр.

Мякишу предлагаемая программа не понравилась. Судя по интернату, столь долгих лет жизни и здесь не предполагалось, должны быть Третьи Ворота или нечто подобное.

– А если в ходе испытаний ты того… помрёшь, то зачем боролся?

На самом деле, ответ на этот вопрос от набитого методичками Толика его мало интересовал, гораздо полезнее было бы узнать о перспективах после смерти: в интернате погибших заново привозил Харин, а здесь?

Генка, посапывая, шёл теперь рядом со всеми, улица резко свернула, потом уткнулась в площадь – не центральную, судя по карандашу, та была значительно левее, – но тоже довольно широкую. Посередине возвышался плохо отёсанный камень высотой с трёхэтажный дом, огороженный массивными цепями на столбиках и украшенный надраенной до блеска табличкой. Видно было плохо, но похоже, что там значилось единственное слово.

– Если я умру в борьбе, моя смерть послужит примером соратникам и укором палачам! – гордо ответил Толик.

– Тоже хлеб. Хотя и так себе… Чёрствый.

Подойдя чуть ближе, Мякиш смог прочитать написанное на табличке. ДЕДУШКАМ! Именно так и именно с восклицательным знаком. Поросший по бокам мхом камень не производил впечатления символа светлой памяти, глыба как глыба. И пара явно искусственных венков у постамента. Ещё одна пара санитаров осматривала всех проходящим мимо. Когда их взгляд упирался в кого-то из прохожих, те останавливались и совершали странное действие: сгибались под прямым углом, глядя себе под ноги, и вытягивали вперёд руки. Застывали в этой позе, до боли напоминая прыгунов в воду, потом разгибались и как ни в чём ни бывало шли дальше.

Толик скрипнул зубами, но поравнявшись с санитарами, сделал то же самое; остальные, включая чуть замешкавшегося Мякиша, повторили позу покорности. В чужой монастырь со своим самоваром не ездят, знаете ли, лучше уж так.

– Сатрапы и тираны! – прошипела Лерка, когда они отошли в сторону, направляясь ко входу в неприметный подвальчик одного из зданий возле площади. – Кровавые вирусные палачи!

Вывеска заведения гласила «Пожалуйте добровать!». И опять – Мякиш который раз удивился, но уже несильно – надпись на латинице, да ещё и с какой-то почти готической стилизацией, но – совершенно понятная лично ему без перевода.

Не самая странная загадка, но ведь тоже.

– Мы к Жене, – буркнул подпирающему открытую дверь подвальчика детине в белом фартуке, здорово испачканном бурыми пятнами.

– Пароль? – равнодушно уточнил тот.

– За наше и ваше.

– Идите уже. – Он отлип от двери, освобождая проход.

Подвальчик явно когда-то был кафе или даже маленьким рестораном, но с той поры миновало немало времени. Столы и стулья куда-то подевали, вместо рядов бутылок за длинной стойкой разноцветно блестели банки с краской, пузырьки растворителя и прочий москательный товар. Всё это великолепие освещалось стоявшими повсюду старинного вида подсвечниками, что делало подвальчик похожим на лавку средневекового алхимика.

Прямо на стойке, болтая ногами, сидел длинный нескладный человек, похожий на кузнечика переростка. Довольно уже пожилой, пузатый, с длинными усами и лысой головой, он глянул на цепочку вошедшей молодёжи и воскликнул:

– Есть ртутные термометры, ребята! Настоящие, с военных складов!

Генка вышел вперёд и мрачно сказал:

– Ну так. Нам бы Женю.

– Женю? Так Женя – это я, будем знакомы!

Он спрыгнул со стойки, оказавшись ростом с Генку, но каким-то слишком уж расхлябанным, не мощным на вид.

– За наше и ваше! – повторил пароль Толик, после чего нескладный Женя пожал каждому руку, повторяя своё имя. Мякиш не мог отделаться от мысли, что вместо руки ему сунули несвежую снулую рыбу, мокрую и холодную.

– Пришли влиться в ряды? – повторял хозяин лавки. – Годно, годно! Нам нужны свежие силы, молодая, хе-хе, кровушка. Программу борьбы все выучили? Молодцы, молодцы! Митингов и шествий пока не будет, но есть одна идея.

Он вдруг замер, повернулся, перегнувшись через стойку, и выудил банку краски. «Белила цинковые гуашевые» – прочитал в тусклом свечном мерцании Мякиш.

– Этим можно написать на пьедестале коронарху «Свобода, равенство, братство», – заявил Женя. – Если времени не хватит, напишите просто «Хуй». Это тоже послужит делу нашей общей борьбы против ига карантинной монархии.

Антон был убеждён, что подобные выходки послужат только причиной старательной работы дворников по очистке постамента и поискам олухов, испортивших городскую собственность, но вслух возражать не стал.

Толик с благоговением взял банку белил и прижал к себе, как давно потерянного брата. Лерка даже посмотрела на него с подозрительной ревностью.

– Вам, Геннадий, я бы посоветовал клей. Можно намазать стул вашей бабушки, можно попробовать приклеить друг к другу пару санитаров. Но это сложнее, конечно, и потребует большей твёрдости духа и силы самопожертвования. Справитесь?

Генка кивнул и получил несколько пузырьков канцелярского клея с длинными носиками.

– Для девочек… хм, а вот для вас толком ничего нет. Впрочем… Вы же пост-феминистки?

Лерка закивала уверенно, словно изображающий минет дятел, а вот Маша мотнула головой в сомнении.

– Есть помада, тени и тушь для ресниц. Всё производства подпольных мастерских Неславии, нашего, хе-хе, давнего политического противника. Используя это всё, вы подорвёте идеологию бабушек на корню. Пока они устанавливают строгий надзор за моральным обликом, вы ворвётесь с фланга, обольщая их внуков на корню. Триста вакционов за всё.

Девушки переглянулись. В здешней денежной системе Мякиш не разбирался, хотя рисовал портреты коронарха лично, но сумма была, судя по всему, запредельная.

– Мы лучше потом зайдём, – твёрдо ответила Маша. – Талоны на мыло продадим, тогда, возможно…

Антон сунул руку в карман джинсов, достал пару купюр. Десять и пятьдесят. При всём желании помочь в политической борьбе – особенно, Марии – денег явно не хватало. Впрочем, она и без макияжа лично ему казалась прекрасной.

– А вам, юноша? – повернулся к нему Женя. – Денежки у вас, я смотрю, есть. Так и отдайте их на дело сопротивления.

Мякиш решительно сунул купюры обратно и промолчал.

– Тогда идите, ребята, идите! Я пока вас перепишу для отчётности, а вы ступайте.