Мякиш послушно взял бутылку, даже не глядя, что это, и плеснул на два пальца коричневатый, цвета слабого чая, напиток в обе рюмки, свою и супруги. Поднял взгляд, встретился глазами с Полиной, пожал плечами. Что-то объяснять сейчас было бессмысленно.

Да и как объяснить то, чего он сам не понимал?

Еда имела вкус, уже спасибо неведомо кому, а алкоголь – крепость. От первой рюмки приятно обострилось зрение, внутри потеплело, поэтому он налил вторую и выпил одним глотком, совершенно не прислушиваясь к суете, тостам, разговорам. На Машу старался не смотреть, но она сама лезла на глаза, постоянно спрашивая, не положить ли ещё что-то.

Антону было физически неприятно видеть её такой обычной, живой, после того как видел труп. Но он отказывался молча, мотая головой, и запивал свои неудобства оказавшимся неплохим бренди содержимым бутылки. Не сказать, чтобы опьянел, но слегка повело.

– Ты на неё так смотришь… Я тебе неприятна, Мякиш? – спросила вдруг Маша.

– Я… – Антон замялся. Не первый такой разговор, и не второй, но он всегда терялся. Потом плюнул и ответил честно: – Я не хочу с тобой жить. Дело не в Полине, хотя и в ней тоже, дело в тебе и во мне. В том, что давно уже не назвать «мы».

Жена вздохнула, отчего окружающее её облачко лесного аромата стало сильнее. Повеяло уже хвоей, зимним лесом, промозглым, замороженным до льда воздухом.

– А Виола?

– А она вообще – есть? – уточнил он. – Мне кажется, здесь всё придуманное. Вообще всё.

– Ты прав. Но не вполне, – неопределённо ответила Маша. – Придуманное, но не всё.

Тем временем Бенарес Никодимович добрал до нормы, поэтому тосты сыпались один за другим, то в его исполнении, то поддержанные такими же пьяными, раскрасневшимися гостями.

– За карантинную монархию!

– За последний штамм!

– Слава обнулению Большого Номинала!

– Ура и да здравствует! – вот так обтекаемо, но от Филата иного ждать и не приходилось.

– Полиция с народом! – гаркнул Камаев, лихо закинув немаленький бокал залпом.

– За любовь… – пискнула Полина, но её поддержали, закричали, повторяя тост всё громче и громче, чокаясь с металлическим звоном, лезли к ней пить на брудершафт.

– Слава оппозитам! – это уже Толик.

– Ну так, – поддержал Геннадий. Вот это был отличный тост, ёмкий, как на охоте.

Мякишу стало даже не противно: этот этап он с честью преодолел, – просто скучно. Сейчас бы выцепить каким-нибудь чудом парикмахершу, выбраться из особняка и уехать к ней домой. И сделать её квартирку своим домом, местом, куда хочется возвращаться.

Но этого не будет, с тоской понимал он.

Ничего не будет. Только вечный шабаш, чужие пьяные лица и ощущение гребли против течения, когда всё против тебя: и кровавые мозоли на руках, уже лопнувшие, пачкающие вёсла, и ревущий поток воды, и неповоротливая лодка, которой наплевать, разобьёшься ты или выплывешь. Она вообще вещь, а вещам свойственно равнодушие.

Впрочем, большинству людей – тоже.

– За «Дыхание Бога»! – особенно громко и торжественно возвестил господин Ерцль и гомон мгновенно затих. Если не видеть всех этих людей за столом, можно подумать, что они разом умерли. Или ушли на цыпочках, чтобы не мешать важности момента.

Раздался удар часов – самих их видно не было, но звон не оставлял сомнений, что где-то неподалёку прячутся куранты не хуже кремлёвских. Второй. Третий. Грохот колокола сливался в один непрерывный звук, когда эхо предыдущего удара сливалось с началом следующего.

– Славься! Славься! Славься! – дружно взревели все, перекрывая даже этот звон.

Наступила тишина: куранты отбили тринадцать ударов – Мякиш машинально считал их – и замолчали. Заткнулось даже эхо. А люди пили: стоя, до дна, жадно, будто пытаясь успеть, угнаться за чем-то незримым или даже перегнать его в пароксизме восторга.

Алина Евгеньевна выбралась из-за стола, подошла к шефу и положила ему руку на плечо, словно собираясь пригласить на танец. Но нет: Анатолий Анатольевич встал, понурившись, поправил зачем-то пиджак и покорно побрёл за подчинённой, которая вела его к эстраде. Внезапно вспыхнули прожекторы, заставив Антона оглянуться. На танцплощадке, подсвеченная лучами, словно парила в воздухе огромная плаха из тёмного дерева. Чтобы сомнений в назначении этого предмета не оставалось, наискосок, почти до конца массивного лезвия, в неё был погружён топор с торчащей вверх изогнутой рукояткой.

Тем временем господин Ерцль начал вещать. С каждым его словом в зале становилось всё темнее, всё призрачнее, лиц не было видно – только белёсые пятна вместо, а свет прожекторов сиял всё ярче.

– Настала великая ночь, – сказал хозяин. – Мы ждали её долго, мы верили, что она настанет. У нас на примете давно была жертва, но отсутствовал претендент. Теперь он есть, верно, Антон?

Мякиш вздрогнул, но промолчал. Алина почти довела шефа до края эстрады.

– Верно, верно… Вот такая диалектика, понимаэш-ш-ш. Никто из нас не сторонник зла, не сторонник добра, всё вокруг – лишь имитация жизни, которая, в свою очередь, лишь тень смерти. Есть только сила, есть только воля, есть только уверенность в себе…

Он отхлебнул из рюмки, шумно, будто уже не заботясь о каких-то манерах, впечатлении, производимом на других, вообще ни о чём. Алина Евгеньевна легко, несмотря на длинное, до пола, платье запрыгнула на площадку. Теперь прожекторы пронзали её, высвечивали силуэт. Она наклонилась, протянула руку и неожиданно сильным рывком выдернула Анатолия Анатольевича к себе. Так спасают утопающих, но здесь был иной случай: она рванула его за руку ещё раз и бывший шеф Мякиша не удержался на ногах, падая прямо на плаху. Стукнулся лбом о дерево рядом с лезвием топора, затих, так и стоя на коленях.

– Сегодня ночь инициации нового повелителя этого мира! – продолжил Бенарес Никодимович. – Он долго шёл к этому. Долго. Терпел и унижался, прощал непрощаемое и помогал тем, кому не помочь. Ты же всю жизнь пытался понять, Антон, почему тебя обманывают, предают, бьют и отталкивают в сторону. Я дам тебе ответ. Потому что ты можешь быть сильнее, но раньше боялся воспользоваться этим качеством. Взять и поступить по-своему, в чём и есть настоящий смысл любой жизни. Любого бытия, Антон!

«Сдаётся мне, джентльмены, это какой-то бред!» – подумал новый повелитель. Он, не отрываясь, смотрел на сцену, где тем временем разыгрывался мрачный, но далеко не новый в истории спектакль. Голос господина Ерцля бил по затылку, впивался каждым словом в несчастную измученную голову холодными зубьями.

Алина Евгеньевна лёгким движением, одной рукой выдернула топор из плахи. Потом перехватила его обеими уже в воздухе, описала им в воздухе шелестящий круг и с размаху ударила, отрубив Анатолию Анатольевичу голову.

– Не будем плагиаторами и эпигонами! – сказал Бенарес Никодимович. – Из черепов пусть пьют отставные врачи, это не наш путь. Кровь слабого уже у каждого в бокале, приступим.

Мякиш с ужасом заглянул в рюмку, там действительно было налито до половины нечто тёмное, густое, липкое на вид, пахнущее мокрой медью.

– Пей, Антон! – повелительно сказал хозяин. – Это дорога к силе.

–…эй, Антон!.. – прозвучало эхом по залу. Как в сообщении двойника.

Мякиш поднял рюмку, держа её двумя пальцами за тонкую ножку, встал сам и вышел из зала, обойдя таящийся в темноте стол, всех этих людей – право, да людей ли? – открыл одну из дверей и вышел из зала в галерею.

– Это первый шаг к силе, – повторил ему в спину господин Ерцль.

Охранники посмотрели на Антона без интереса. Надо полагать, за время службы у господина Ерцля они видели и более странное зрелище, чем идущий по галерее человек в смокинге с рюмкой крови в руке. Сам «новый повелитель» даже не знал, куда и зачем он направился, просто его душила атмосфера в зале казни.

– Это… – хрипло сказал он, остановившись, потом откашлялся и продолжил. – На воздух выйти где тут можно?