— Просто забыли о тебе, ну же, остынь, ты ведь горишь, — беспечно ответил тот, оставляя книгу. — Ты в какой дыре был? Не видел что ли, что происходило? Чуть не столкнулись с охотниками, а он тут еще… «м-м-м обо мне все забыли-и-и-и», — прошепелявил он, изображая Элида. Волна смеха захлестнула их кружок. А Элид лишь большими, удивленными глазами уставился на товарища своего, замолкая. — Ну, что? Успокоил я тебя? Не реви, дурак. Успеешь и ты еще напиться, попировать, и как следует с…

— Ой, ой, сколько страсти! — предвидя его слова воскликнул Хансвен, вертя на пальцах ножницы. — Не могу прям. А вот про это и тебе следует замолкнуть. Ты же все выдержишь, и тоску свою… там всякую. В общем, понимай, как хочешь. Не моя наука — говорить!

— А что твоя наука? — съязвил юноша. Лежа, он выплевывал скорлупу от семечек, получая шлепки по рукам от соседа. «Чего плюешься? Все нащелкаться не может, бедолага,» — слушал он безразлично, пожимая плечами. Вдруг из пальцев соскользнула горсть, рассыпаясь по полу. — Гривы состригать? — договорив, он встал на четвереньки, и, ползая, собирал треснувшуюся скорлупу.

— А твоя зубы портить? — отгрызнулся Хансвен. — А тебе, Элид, пора перестать слезы лить. Ты все же в серьезную компанию попал, мы тут не шутим. Вернее сказать, серьезно относимся к делу. И когда приплывем и совершим возмездие, то будем исследовать заброшенные дома и собирать все, что можно.

— Но не всякий мусор! — выкрикнул кто-то.

— Конечно не мусор. Только ценные вещи.

— И вы надеетесь, что среди обломков затеряется ценная вещица. Не смешите! Охотники уже давно все прочистили, все пустое, — сказал Элид, шагнув вперед. — И чем вы там торговать будете? Чем-то опасным? Нельзя же, запрещается.

— И от кого мы это слышим, от того, кто без разрешения взял яд, так еще и жизнь мальчишке погубил. Какое геройство! Восхищаюсь, восхищаюсь, — саркастично проговорил Хансвен, расчесывая кудрявые волосы друга. — Кому на этот раз планируешь? Ты уж знай, что мимо взора высших это не проскользнет. Все узнают, и правительница наша.

— И казнят тебя! — с особым удовольствием отчеканил самый малый из всех. — Или нужно рассказать об этом всем? Мы ведь хорошие, мирные, не пойдем по тропинке зла, а, Хансвен?

— Вот уж это ты прекращай. И на нас падут подозрения, мол, откуда мы знаем, и что мы принимали участие… и все эти вопли. В любом случае, Элид, мы хотим отпраздновать это. То есть, там корабли не корабли, удачу не удачу… только своих не приглашай.

— А разве есть у меня свои? Ты хотя бы думай, что говоришь, — скрестив руки на груди, мальчишка все еще вымещал свою обиду. — Я приду. Но при условии, что никому вы ничего не расскажете.

Проболтали они до часу ночи, и когда все вновь успокоились, распределили роли и полезли в грузовой трюм. Впрочем, не все были чисты на совесть. Кто-то даже опасался и уговаривал своих приятелей не идти, посторониться и выждать, когда колдуны на нижней палубе совсем утихнут. Но кричали они в пустоту. Остальные отмахивались, зевали и вальяжно спускались по лестницам — известно, что дело обыденное. И не требовало усилий. Посапывающие грузчики, развалившись на полу, только глазами водили, и лишь некоторые, каким дорога похвала, поднимали головы и спрашивали: «Кто послал? Зачем полезли?» Но сон уматывал их, не давая услышать ответа. Держа фонарь, Элид на носках перешагивал через мешки, руки и ноги колдунов, да все палец к губам прикладывал, дергая за плечо разболтавшегося товарища. Никто и не услышал звон бутылок, тихие возгласы и затянувшиеся песни. В их кругу уже и позабыли о разногласиях, об угрозах: все сделались родными. Именно эта близость под шутливые песенки, истории побегов и романы проявила на их лицах краски. «Ты, Элид, прощай нас, — говорили они, и тут же примыкали к бутылке. — Ты сам понимаешь, какие обстоятельства давят на каждого. И вот… в этот раз мы с тобой пошли! И не надо тут наговаривать! И знаем все мы, что ты особое положение у высших магов имеешь». Эти слова выскальзывали с завистью. Но надобно этим пьяницам особое положение? Парнишка и мотива точного не мог найти. «Не орите вы так, балбесы! — приговаривал кто-то из угла. — Разбудите, они на вас и господина Анариэля натравят!» «Ну да, ну да, — отвечали ему. — За свою шкуру только боишься. А это, брат, не дело. Раз собрались, раз устроили себе такое пиршество, то вместе!» Тоску всеобщую подкрепляло и желание чего-нибудь закусить. А еду из камбуза таскать — грешно и страшно. Ибо лишат они нуждающихся… но чем же сами они не нуждающиеся? Хансвен было схватил Элида, и повел его за руку, и тот не сопротивлялся, лишь смеялся, блестя ямочками и румянами на щеках.

— Не смейся так, разгильдяй, — упрекал он его, еле сдерживая смех.

— И кто еще разгильдяй? Я что виноват, что у него такая жизнь… нелепая. И сам он нелеп! — Элид смело разбрасывался ругательствами, пинал мешки с крупой и, кажется, был счастлив, как никогда.

— Да ясно мне, из-за чего ты так радуешься. Известно, что пьян, напился уже. Сейчас в прикуску что-нибудь возьмем, да я тебя в холодную воду окуну. Умеешь же ты смешить…

Обещание он свое сдержал, да так крепко, что едва ли не утопил Элида. А самому-то в радость — шутка презабавная, и пользы от нее уйма. Но достать удалось только хлеб. Остальные ящики были пусты, все мыши съели. Так и сидели они в грузовом трюме всю ночь, и никто не вспоминал о них. Когда вышли они на палубу, начинало светать. Стоял сильный холод, ветер бил в лицо, но по потному телу разлились приятные мурашки. Пока Элид ждал Хансвена, к нему подошли двое ребятишек, и спросили, не знает ли он, где ходит какой-то их друг. Юноша лишь повел плечами, отмахнулся, и сквозь зубы проскрежетал: «не знаю». А их так и взяла тоска! Точно любимую игрушку затеряли, в какую вшили монеты. Глаза слезились на ветру, его ужасно клонило в сон, но сквозь белую пелену он заметил не застёгнутый ремень и расстегнутую ширинку. Похлопав ресница, он уж было хотел хихикнуть, но благоразумие взмыло вверх, и, встрепенувшись, он приказным тоном сказал ему: «Ты бы застегнулся… невеже так ходить. А ну, быстро, пока еще кто-нибудь не увидел!» А ответ ему прилетел взгляд больших, взволнованных глаз, страшащихся посмотреть и притронуться. Пухлые щеки налились краской, словно сочное, дозрелое яблочко. Отпрыгнув назад, он потянулся к ширинке и в мгновении застегнулся, подправляя ремень. Друг его, едва ли держащий смех и легкий укор за рукой, похлопал его по плечу. «Спасибо…» — промямлил мальчишка, и под руку повел смеющегося друга вдоль фальшборта. «Умора то! Хоть бы не разорвался от смеха,» — думал Элид, нагло ухмыляясь.

— Чего ты улыбаешься, хитрец? — раздался голос позади.

Потирая виски, Элид развернулся, и улыбка вмиг исчезла. Расслабленные губы вздрогнули, хотели прошептать, но сжались. Хансвен сунул ему под нос раскрытый маленький мешочек, приговаривая тихим, сонным голосом: «Возьми, малец, покушать, да не подавись!». Снова началось! Элид повертел головой, зажмурился, и оттолкнул его.

— Зачем ты мне эту гадость суешь? Я думал, шутейки твои закончились. Еще на волосы мне это… — речь его прервала вдруг развеселая рожица Хансвена, а в голосе происходил быстрый процесс: «Угадал, Элид. И на кудри твои высыплю, нам же не жалко, мы же не голодаем, да… богатством пищевым кишим. Конечно!».

— Я вообще сейчас спать завалюсь, и не трогай меня, — тут же добавил Элид, отходя в сторону. — И все равно, что рассвет; все равно, что скоро прибудем…

— А ты это узнай, — проговорил он, щелкая орешками. — Ты же такая важная особа. У тебя связи, дружба, вся такое…

«Да ну тебя!» — отгрызнулся мысленно юноша, и рукой на прощание не помахал. Сейчас все предстало другим, в густой дымке: его разговор, обида, вино, разбитая бутылка… тряпки. Благо, никто не заметил, ибо потом возмещать бы велели. Шагая по борту, Элид разминал затылок, зевал в ладонь, смотря на женщин в платках. Да так засмотрелся, что споткнулся об выступающую доску, и чуть было не разбил себе голову об пол. Упав на бок, он досадно простонал, смахивая рыжие кудри со лба. Впрочем, ничего серьезного. «Я и похуже мог бы приземлиться, — думал он, и как только осознал всю шутку, усмехнулся, потирая руку. — Приземлиться… Хоть бы поскорее, а не приводиться… Нет, этого точно не надо».