— Я? Мне не знать. Я не вижу себя со стороны, даже порой не слышу. Уж тебе виднее. А как жить дальше, — она, играясь с огнем, пожала плечами, — как и раньше. Но мы на своем месте — это главное. Ты всегда можешь поселиться в замке. Хоть сейчас забирай вещи, и поезжай сюда. Здесь если не все, но я тебе рада. Считай, что все остальное — пустота.
— Мне и не нужно чужое одобрение. Я хотел уже ехать к тебе. На остров и прибыл за тобой. Думаю о вопросе. Он слишком неправильный. Нельзя гадать.
— Ты тоже в это не веришь?
— Тоже? — он поднял голову, посмотрел на нее, — разве маги не увлекаются подобным? Извини, если не так думаю. Но всю жизнь считал именно так. Это ведь из одного разряда. Так ведь?
— Нет, Ангарет. Вовсе нет, — Афелиса усмехнулась, — этим занимались раньше чернокнижники. Но не мы. Они вершили будущем, так сказать, и то, от скуки. А обычные маги больше занимаются исцелением душ.
— И ты исцеляешь?
— Я — нет. Никогда не делала подобного. От того, наверное, что я недостаточно чиста, — она задумалась и вдруг протянула, — понимаешь… ночью так и хочется откровения. Да и ты этого не знал. И надеюсь на тебя и твою верность.
— Не чиста? — он вновь повторил ее фразу, придвинулся ближе, — но почему? Разве ты не маг, Афелиса?
— Я маг. Но не тот, за кого меня принято считать. Если бы я была чистокровной чернокнижницей, то одни боги ведают, чтобы случилось со мной. История запутана. Женщина, которая воспитывала меня — Леотар, говорила, что мать моя была распутницей. Об этом и не хочется говорить, потому что я не знаю. Не могу верить, если не увижу собственными глазами. Эта моя грязь, — она запнулась, и после кивнула самой себе, — остается ничем по сравнению с целебной магией. Но тебе-то все равно. Для тебя должны быть все равны, если не смыслишь в деле.
— Совсем тебя не знаю, — он сложил руки в замок и, наклонившись к ней, заглянул в лицо, — интересно, что ты еще скрываешь? Я уверен, что есть еще что-то, просто это что-то становится ничем под сомнениями. Да, это дело меня не должно касаться. Ты такая, какая есть. Мне это безразлично. Я не разбираюсь в том, что вы знаете с самого раннего детства, даже не могу допустить мысли, что это может существовать. В чем-то охотники были правы…
Проговорил он задумчиво. Афелиса напряглась, пристально смотря на него.
— Вы и вправду не люди, — помолчав немного, он добавил, — вы нечто больше. Я не верю в богов. И никакого «но» здесь не будет. Думаю, что вы нечто среднее, как посланники. Конечно, вас будут исключать из-за совершенства. Обыкновенная зависть, с ней ничего не поделаешь. По крайней мере, в сказках вам бы досталась такая роль.
— Хочется жить в доброй сказке, особенно, если в ней есть вино, — улыбнувшись, она заговорила прежним, равнодушным тоном, — а у тебя его уже нет?
— Нет. Все выпили. Оно было некрепкое. Немного голова болела, но вскоре прошла.
— Я бы могла попросить кого-нибудь, чтобы принесли нам бутылку… но, к сожалению, ключ не у меня.
— А у кого же?
— У Леотар. Считай, она вроде экономки.
— Ты так доверяешь ей. Это и понятно, все-таки, она была вместо матери.
— У меня никто не был вместо нее, — твердо сказала Афелиса, — только воспитательницы. Они-то и любили меня, в них я не могла сомневаться. Тем более в обществе тех, кто хотел свергнуть меня с престола. По тем слухам, что я тебе говорила, я — простая ошибка, возможно, и человек, а не высший маг. Потому ко мне так относились. Многие и по сей день не могут принять мысль, что я должна быть правительницей.
— Но как? Ты спасла их, ты возродила целое государства. Как они могут оставаться неблагодарными?
— Потому что не все бывает так хорошо.
Ночь выдалась легкой — точно пушистое, черное облако, уносящее их в рассвет. Ненавязчивые разговоры питали радостью, им желалось растянуть этот момент, чтобы только не видеть приходящее солнце. Своим жаром и пылкостью, оно внушало, что все это не вечно, и приземляла обратно, на холодный, серый грунт, где их подхватывали не уходящие заботы. Ангарет настоял остаться в своей спальне: Афелиса возражать не стала и понимала, что связь их подорвана, и неизвестно, сколько времени уйдет на восстановление. Каждый из них старался избегать разговора об этом, как чумы. И невесть из-за чего — ясно было, что тепло давно развеялось в дыму, близость отдалилась, и разговоры, в которых они допускали душевные признания, пропали. Все, что происходило в это время — самообман, и не более того. Они пытались успокоить самих себя, и так отчаянно рвались друг к другу, что не видели больше ничего, кроме отражения прошлого. Все переменилось, и ничего не вернуть. К этому Афелиса старалась привыкать, и не хотела совершать прежней ошибки: «никаких чувств, когда есть цель выше!» — говорила она себе.
Дружеские их посиделки только создавали тоску о прошлом. Но она не позволяла себе погружаться в фантазию, и настаивала на материальном. Леотар каждый день давала ей газеты, и они беседовали. Разногласия набирали обороты и кружились на краю срыва. Афелиса заставляла себя быть спокойной — так она совладала ситуацией и могла понимать ее вспыльчивость. Анариэль редко являлся в кабинет, одна забота о войсках дергала его нервы. Преодолевать большое расстояние он не хотел, поэтому отправлял письма с результатами. Границы столицы оставались нетронутыми, и нападений не было. По крайней мере, о них не доносили и не писали в статьях. Сыщик Як Тарлес приходил пару раз, чтобы сказать, что все пришло в прежнее русло. Общественное мнение оставалось непреклонным — чувство мести вынудило чернокнижников убивать. Вскоре Афелиса тоже поддержала эту теорию, вопреки тому, что искала скрытый мотив в их действиях.
Теневое правительство промышляло на западе, и не волновало Гроунстен; они обратили силы на восточные границы и уже готовили нашествие. Остров стал для них пустой землей — черти ее проели. Афелисе было безразлично, что бушевало в дальних странах. Еще бы, ведь, наконец-то наладилось умиротворение внутри Гроунстена. Рынок велся только с Блоквелом, или через него.
Афелиса воплотила все свои задумки, прислушиваясь к словам умершей Хакан. Она — единственная, кто ее наставлял на верный путь всю жизнь, и было бы подло поступать, не отблагодарив старушку. Диамет верила, что, пока помнит ее — Хакан жива. Но стоит ли полагаться лишь на свою память? Были Леотар и Анариэль, но они не были так привязаны к ней, оттого и чувства их не крепки. «Нужно рассказать кому-нибудь о ней, — думала порой Афелиса, — чтобы память не угасала. Хакан не может исчезнуть, как простой человек. Она — великое благословение, что далось свыше. Ей нужен покой, но Хакан не хотела, чтобы я забывала о ней. Да и правильно ли это будет? Умру я, умрет и она. Позже не станет тех, кто помнил и чтил меня — тогда точно конец. Кому рассказать? Кому это нужно? Ангарет забудет о ней, да и не нужно ему это вовсе…». Речь о ней она оставляла при себе. Отчасти, Афелиса соврала Ангарету; никто не был ей матерью, ведь никто не умел совмещать в себе несколько ролей. Тогда пришла мысль о том, чтобы сохранить воспоминания о ней на бумаге. «Рукописи не горят, ведь так?» — да так всполошила ее эта идея, что проложило начало написания ее биографических сведений. Если бы она не была настолько значимой фигурой для общества, то Афелиса не стала бы и думать об этом.
Это были их и давние беседы, и речь о Хакан ведется беспрерывно, будто она сама излагала о своей жизни в повести, обращаясь ко всем ближним и покоившимся наставникам. Пусть и запечатлена там только в ее юные годы, по которым плакала она тогда, перед смертью, но Афелиса знала, что они — самое ценное и дорогое, что было у нее. Тогда сложилось все прекрасное в ее мире. В ее особенном, тихом уголке, где качала и ласкала она на руках маленькую Афелису, еще молодая и расцветшая. Диамет была для нее отдушиной — ангелом, по частичкам забиравшем ее одиночество. Рукопись подправлялась: иногда Афелиса вспоминала то, что долго было случиться между строк. Никто не вмешивался, потому только, что не знали: сохранение ее молодых лет на бумаге стало вечерним занятием. Ангарет не понимал, да и вряд ли мог посочувствовать вполне: ни один человек не может знать точно, что происходит в сердце другого. Сочувствие — лишь этическая норма, и не каждый ближний способен проникнутся в трагедию любимого человека, если она его не затрагивала. Кто-то обязан быть сильным, и не поддаваться тревогам, исходящим из душевного состояния любимого, но никак не от его беды. Тогда это переживание и разрастается в личную проблему, и сильный сшибается с ног.
