Уж теперь он мог различить дом своего подручника, окруженный высокими кровлями пристроек, в окнах мелькали приветливые огоньки. Его легкие обволок сырой, холодный запах: мужчина, поднимаясь по лестнице, прижал ладонь ко лбу, да глаза сощурил от летящей пыли. Ощупью он наткнулся на огромный булыжник, оперся на него бессильно, и вдруг разглядел светлую полосу. Из двери вышел хозяин, покуривавший тонкую папиросу. Он был лет сорока: смуглое, приплюснутое лицо, поседевшие усы и бодрый, несоответствующий взгляд всему ему старческому виду. Одет был в черный сюртук, а под ним галстук. Разглядеть всего одеяния не мог, ибо рисковал глазами. В ту же минуту подручник подбежал к нему, схватил чуть выше локтя и поволок к двери. Измотанный дорогой, Амери глядел на него с благоговением, искренней благодарностью и, кашляя от распространявшегося дыма из папиросы, шагал вслед. Вскоре и она потухла. Снова отступ, сильная хватка тянула вперед, попутно бушующему ветру.
— Ведь этакий народ! — кричал он, посмеиваясь. Морщины его погрубели, исказились. — Чего лезет на смерть? Вы нам нужны еще, не подумывайте сдыхать, как скот бродящий.
Ответа не последовало. Голос его охрипший, еле-еле срывавшийся на крик, понесся по воздушным волнам совсем напротив. Когда добрели до низенького дома, подручник толкнул его вовнутрь, словно собаку, и захлопнул дверь так, что ветхие стены затряслись. Едва ли опомнившись от того природного сумасшествия, Амери припал к стене, постучал по полу, избавляясь от прилипшей грязи на подошве, и, встряхнув мокрыми волосами, приложил ладони к лицу: всего его облило, как из ведра. Послышались возгласы, но он их не различал-то шибко:
— А, вот он! Соизволил прийти, — мужчина похлопал Амери по плечу, стискивая его ослабевшую ладонь в рукопожатии. — А мы откланяемся! Не стыдно ли прятаться, как школьник какой-то? Опомнись уже. Сегодня не уйдешь, здесь ночевать все будем.
— Он того и гляди, подцепил кого-то. Все кучера нанимает. Ну, потом расскажешь все ваши подробности… Сейчас дела до этого нет. Промок ведь, хоть раздевайся и весь сушись, — сказал другой мужик и, приобняв за плечи, повел Амери к скамейке. — Запоздал ты, уже думали, что опять не придешь. Ну, дождались! Встречайте, ветреного нашего! Это его нам свыше послали, медом обмазанного.
В одно мгновение мужики окружили его с шумом и усмешками: смотрели друг на друга, побежденные решительным видом одного вошедшего, который воспроизвел фурор на все их сборище. Амери усадили на скамью, и он, бессильный, глядел исподлобья на зачинщика, да скрипел зубами, не выдавливая из себя ругательств. Вдруг толпа расхлынулась, как волны в море, кто-куда: некоторые припали к стене, и, угрюмые, как змеей отравленные, косились на других, пережевываю что-то за разбитой щекой, кто-то ласкался к командирам, обдирал с них приказы, и, верные, клялись в исполнении. Когда один из толпы подручников — Эстер (имени его в обиходе никто не использовал, полагавшись на чин, и, должно быть, думали, что так положено — обращаться со всем почтением) — увидал его, одинокого на скамье, расправил подол плаща и поклонился, как старому знакомому, но Амери, не заметив, дернул рубашку и отстегнул верхнюю пуговицу. Веки его синеватые прикрыты, но вдруг вздрогнули: подле него кто-то сел.
— Здравствуй, Хендерсон, — сказал Эстер отрывисто в кулак. — Давно не собирались, я вижу, изрядно тебя служба помотала, — насупившись, он продолжил, и тихо, точно в этом была тайна. — И как, скажи, оно?
— Уж ты молодец, — Амери поднял голову: яркий свет резал глаза. Сгорбившись, облокотился на колени. — Мудрено ты поступил. Но я благодарен. Что «оно»?
— Твоя служба. Я устроил тебя здесь, не забывай. Не принизили. А так… сомневаюсь, все же ты не из скудного гнезда вылез. Выкладывай, дружище. Все равно все вскроется и никому несдобровать.
— Кому достанется? Не-е-ет, это лишь самую малость возможно. Сколько лет уже держится наша организация? Не один десяток. И старики есть, и новые люди — их дети. Все верны. На колени пока не опускались пред «верховным» правительством. А я-то… я не часто заходил. Сегодня свободный день, нечего делать, а как узнал, что вы все сюда посплываете, то примчался. А ты, видно, тоже давно не встречался с ними, — взглядом он обвел утихшую толпу. — У нас много что случилось, и все идет в нужном русле. Новости распространяются, а правительство и не смотрит.
Издав нервный смешок, он запустил руку в мокрые свои кудри и встряхнул. Эстер, повернутый в полуобороте, смотрел на него неотрывно, искал в нем то, что потерпело изменений. Не нашел. «Такой же разгильдяй, но ответственный же, чертенок, — раздумывал тот, почесывая легкую щетину на подбородке. — Пока под его командованием журналистика, он руководит и народом изнутри. Почитать бы, что они начеркали…»
— А правда ли, что велено было тобой про войну печатать? — Эстер говорил с выделанным подозрением, ведь четкой информации об этом ему не последовало. — В Улэртоне. Откуда ты взял то, во что можно поверить? Людям нужна опора, а иначе все быстро прознается.
— Говоришь так, будто я все выдумал! Если бы и моя воля была, то ничего не устроил бы. Вспоминаю сейчас твою мать… такая же недоверчивая даже начальству. Все что-то выискивает, не верит. Яблоко от яблони не далеко падает, так ведь говорится? — он повел на него косой взгляд, а тот лишь отчаянно вздохнул. — Не думай, что война взялась из моей головы. Вовсе не из моей. Такое и вправду наклевывается, и каждый военный шаг расписан. Нужно припугнуть народ, чтоб не расслаблялся шибко. Видел, что творится? Знать в это время говорит просто, но с такой наигранной бравадой, что мерзко. Никому такое не к лицу.
— Тебе бы еще судить, что к какому лицу идет, — Эстер почесал затылок, и окликнул мальчишку, стоящего рядом. — Неси чего! Хоть иди и из лужи хлебай…
Он похлопал ресницами, поежился и кивнул, робко спрашивая: «Чего желаете?» Белесая голова его вновь опустилась, губы сжались, прикусываемые зубами изнутри. Тут же и понесся он среди мужиков, перепрыгивая через отступы с видимым энтузиазмом. Амери улыбнулся и дернул приятеля на плечо:
— Где такого мальца раздобыл подопытного? Таков же он? Что-то не верится, что вы держите его ради стакана воды. Смотри, не заигрывайся! Ты, вообще, с чем прибыл? Что, с пустыми руками? А они-то у тебя и грязные… В земле небось ковырялся?
— Вроде того, — стыдливо ответил он, разминая кулак: и вправду, грязные. В ногти пробралась земля, черные пятна на огрубевших руках с трудом смывались. — Я подрабатывал. А с чем приехал? С новостью, и уже доложил командиру.
— Как ты птиц с грядок спугивал? — губы его расплылись в мерзкой насмешке. Эстер отвел взгляд, уловив край рубашки убегающего мальчика. — Да ну, что же сразу сердиться? Не пойму. С вами такими и поговорить нельзя, нежненькими. Я и не думал, что ты пахать у кого-то будешь по найму, и как? Много нарыл? Серьезно ли ты принял это? Я так подумал, что шутка оскорбительная получилась… Птиц же спугивают пугала, а я про тебя сказал. Ну, случайность! Позволяю и тебе всякие мерзости сказать, и обида исчезнет. Не помню я тебя таким чувствительным. Другим ты был, Эстер.
— Весть с Гроунстена, — твердо заявил он, не обращая внимания на шутки и его объяснения. — В данное время там патрулирует смена из тридцати человек. Все они добровольцы. Никого мы больше не принуждаем. Не хотелось бы снова на скандал нарваться… И вспоминать не хочется. Говорят, что заметили в городе людей, а после они зашли в замок. Может, обычные нищие, не сумевшие сбежать. По их словам, не успели заметить оружия. Быстро смотались. А я говорил тебе, — с выделанным упрекающим акцентом сказал Эстер, — что им подготовка нужна.
— А что, не подготавливают их? Мы не следим за каждым, и не может убедиться в совершенстве охотника. Их не одна сотня. Прошу повнимательнее к этому. Если людей немного, не целое стадо, то зачем гоняться? Сейчас бы разъяснить ситуацию в государстве, прежде чем во внешнюю политику с ноги врываться, — Амери и взглядом не повел. Весть его совершенно не удивила.
