И тогда раздаются громкие торжествующие крики: все население острова, до тех пор хранившее молчание, вновь обретает дыхание и голос, чтобы поддержать «Минерву» и «Беллону», преследующих английский фрегат. И «Ифигения», менее поврежденная, чем два ее неприятеля, заметно опережает их. «Ифигения», миновав остров Эгретт, подходит к форту Пасс, «Ифигения» вот-вот выйдет в открытое море и будет спасена. Ядра, которыми ее преследуют «Минерва» и «Беллона», уже не достигают ее и тонут за кормой, как вдруг при входе в пролив появляются три корабля с трехцветным флагом; это капитан Гамлен прибыл из Порт-Луи в сопровождении «Предприимчивого», «Ла-Манша» и «Астреи». «Ифигения» и крепость Пасс оказываются между двух огней; они должны сдаться на милость победителя; не ускользнет ни один англичанин.

В это время «Виктория» во второй раз приближается к «Нереиде». Боясь какой-либо неожиданности, «Виктория» подходит к ней осторожно. Но молчание, царящее на корабле, это, несомненно, признак смерти. Палуба покрыта трупами, лейтенант, первым взошедший на судно, по щиколотку погружается в кровавое месиво.

Один из раненых приподнимается и рассказывает, что шесть раз отдавался приказ спустить флаг и шесть раз французские залпы сбивали матросов, пытавшихся выполнить его. Капитан уходит в свою каюту, и больше его никто не видел. Лейтенант Руссен направляется в каюту и находит капитана Вилоугби за столом, на котором стоят кувшин с грогом и три стакана. У капитана оторваны бедро и рука.

Перед ним лежит его первый помощник Томсон, убитый — картечью, прошившей ему грудь; у ног капитана — его племянник, Уильям Маррей, раненный картечью.

Затем капитан Вилоугби единственной рукой отдает лейтенанту Руссену шпагу; лейтенант, приветствуя умирающего англичанина, говорит:

— Капитан, когда шпагой дерутся столь доблестно, как вы, она принадлежит только богу!

И приказывает сделать все возможное, чтобы оказать капитану Вилоугби помощь. Но тщетны усилия: мужественный защитник «Нереиды» скончался на следующий день.

Племянник оказывается счастливее дяди. Рана Уильяма Маррея, хоть и глубокая, и опасная, не смертельна. Вот почему он еще будет играть роль в нашем повествовании.

Само собой разумеется, что англичане, потеряв четыре корабля, все же не отказались от намерения завоевать Иль-де-Франс. Напротив, теперь им предстояло одержать новую победу и отомстить за былое поражение. Не прошло и трех месяцев после событий, о которых мы только что рассказали читателю, как в самом Порт-Луи, то есть в точке, диаметрально противоположной той, где происходило описанное сражение, разгорелась новая битва, не менее ожесточенная, чем первая, но приведшая к совсем иным результатам.

На этот раз речь шла не о четырех кораблях и не о тысяче восьмистах матросах. Двенадцать фрегатов, восемь корветов и пятьдесят транспортных судов высадили на остров двадцать или двадцать пять тысяч солдат, и эта оккупационная армия двигалась на Порт-Луи, который назывался тогда Порт-Наполеон. Трудно изобразить зрелище, какое являла собой столица острова, в то время как ее атаковали столь мощные военные силы. Со всех частей острова стекались массы народа, на улицах царило необычайное волнение. Поскольку никто не был осведомлен о действительной опасности, каждый создавал себе воображаемую, и больше всего верили самым преувеличенным, самым неслыханным россказням. Время от времени вдруг появлялся кто-то из адъютантов главнокомандующего, он отдавал очередной приказ и обращался к толпе, стараясь вызвать в ней ненависть к англичанам и возбудить патриотизм. Когда он говорил, со всех сторон взлетали шляпы, надетые на конец штыка, раздавались крики «Да здравствует император!», люди клялись друг другу победить или умереть; трепет энтузиазма охватил толпу, которая перешла от пассивного ропота к ожесточенным действиям и бурлила теперь, требуя приказа выступить навстречу врагу.

Больше всего народа собралось на площади Армии, то есть в центре города. Можно было видеть то направлявшиеся туда фургоны с несущейся галопом парой маленьких лошадок из Тимора или Пегю, то пушку, которую катили артиллеристы-добровольцы, юноши пятнадцати — восемнадцати лет, с лицами, опаленными порохом и потому от этого казавшимися бородатыми. Сюда стягивались национальные гвардейцы в военной форме, добровольцы в причудливой одежде, приделавшие штыки к охотничьим ружьям, негры, наряженные в остатки военных мундиров, вооруженные карабинами, саблями и копьями; все это смешивалось, сталкивалось, валило друг друга с ног, создавало невообразимый шум, поднимавшийся над городом подобно гулу огромного роя пчел над гигантским ульем Однако ж, прибыв на площадь, эти люди, бегущие поодиночке или группами, принимали более упорядоченный и спокойный вид. Дело в том, что на площади была выстроена в ожидании приказа о выступлении половина гарнизона острова, состоявшего из пехотных полков, в общем насчитывавших тысячу пятьсот или тысячу восемьсот солдат; они держались гордо и в то же время беззаботно, как бы воплощая молчаливое осуждение беспорядка, создаваемого теми, кто был хуже осведомлен о событиях и все же обладал мужеством и искренним желанием принять в них участие. Пока негры толпились на краю площади, полк островитян-добровольцев, как бы повинуясь военной дисциплине солдат, остановился против частей гарнизона и построился в таком порядке, как они, стараясь подражать, хоть и безуспешно, правильности их рядов.

Тот, кто казался командиром полка и кто изо всех сил старался достичь упомянутого порядка, человек лет сорока — сорока пяти, носил погоны командира батальона. Природа наградила его одной из заурядных физиономий, которым никакое волнение не способно придать то, что принято называть выразительностью. Впрочем, он был завит, побрит, подтянут, как будто пришел на парад; время от времени он расстегивал пуговицы сюртука сверху вниз одну за другой, постепенно раскрывая его: под сюртуком можно было видеть пикейный жилет, рубашку, жабо и белый галстук. Возле командира стоял красивый мальчик лет двенадцати, которого на расстоянии нескольких шагов ожидал слуга негр, одетый в пиджак и брюки из хлопчатобумажной ткани; мальчик же с непринужденностью, свойственной тем, кто привык хорошо одеваться, носил рубашку с большим вышитым воротником, пиджак из зеленого камлота с серебряными пуговицами и серую фетровую шляпу, украшенную пером. На боку у него висели ножны, а маленькую саблю он держал в правой руке, стараясь подражать воинственному виду офицера, которого мальчик время от времени громко называл «отец», чем командир батальона, казалось, гордился не меньше, нежели высоким положением в Национальной гвардии, до которого его вознесло доверие граждан.

На небольшом расстоянии от этой группы, явно выставлявшей напоказ свое превосходство, можно было различить другую, бесспорно, менее блестящую, но, несомненно, более примечательную. Она состояла из мужчины лет сорока пяти — сорока восьми и двоих его детей, мальчиков четырнадцати и двенадцати лет. Человек этот был высокий, крепкий, поджарый, слегка сутулый. Его нельзя было назвать пожилым, но бросались в глаза униженность и смиренность, с какими он держался. В самом деле: по темному цвету лица, по вьющимся волосам можно было с первого взгляда узнать в нем мулата; он был одним из тех, кто благодаря своей предприимчивости нажил в колониях большое состояние и кому все же не могли простить цвет кожи. Одет он был богато, но просто, в руке держал карабин, украшенный золотой насечкой, и был вооружен штыком; на боку у него висела кирасирская сабля. Помимо патронов, наполнявших патронташ, карманы его также были набиты патронами.

Старший из двух детей, сопровождавших этого человека, был, как мы уже сказали, высокий четырнадцатилетний подросток. Привычка охотиться в еще большей степени, чем африканское происхождение, придала темный цвет его коже.

Находясь постоянно в движении, он вырос сильным юношей, потому отец и разрешил ему принять участие в предстоящем сражении. Он также был вооружен двустволкой, той самой, которой привык пользоваться во время прогулок по острову, и, несмотря на юные годы, уже снискал репутацию умелого стрелка, служившую предметом зависти самых известных охотников острова. Однако, хоть он и казался старше своего возраста, сейчас он вел себя, как мальчик. Положив ружье на землю, он возился с огромной собакой мальгашской породы, которая, казалось, явилась сюда на тот случай, если англичане привезут с собой несколько своих бульдогов.