Тогда Лайза отдал Назиму флакон, на три четверти полный кокосового масла, и посоветовал старательно хранить его, а также беречь корни маниока, которыми он должен был питаться в пути, и воду, чтобы можно было утолить жажду.

Назим обмотал флакон ремнем и привязал к поясу. Потом оба брата, взглянув на небо и увидев по расположению звезд, что полночь миновала, направились к утесу Черной реки и вскоре исчезли в лесу, покрывающем подножие горы с тремя вершинами. Однако в двадцати шагах от места, где происходил переданный нами разговор между братьями, из зарослей бамбука вдруг поднялся человек; его можно было принять за ствол одного из деревьев, среди которых он прятался. Словно тень проскользнув в чащу, он на секунду появился на опушке леса и, угрожающе махнув рукой в сторону братьев, когда они исчезли из виду, бросился в Порт-Луи.

Человек этот был Антонио-малаец; он решил отомстить Лайзе и Назиму и готовился исполнить свое намерение.

Теперь, как ни быстро бежал он на своих длинных ногах, мы, с позволения читателя, опередим его появление в столице Иль-де-Франс.

Заплатив Мико-Мико за китайский веер, цену которого сообщил ей Жорж, девушка, на миг представшая перед нами на пороге, вернулась в дом в сопровождении гувернантки, в то время как ее слуга помогал торговцу убирать товар в корзины.

Весьма довольная сделанной покупкой, о которой, впрочем, она вскоре забыла, девушка подошла к дивану той ленивой и томной походкой, которая придает креолкам неизъяснимое очарование. Диван стоял в глубине прелестного маленького будуара, уставленного пестрым китайским фарфором и японскими вазами; стены его были обиты красивым ситцем, который жители Иль-де-Франс привозят с берега Короманделя и называют патна. Стулья и кресла, как это принято в тропических странах, были сделаны из бамбука, а два окна, расположенных друг против друга, выходили одно во двор, засаженный деревьями, другое на обширную террасу, и пропускали сквозь занавески, сплетенные из ветвей бамбука, морской ветерок и аромат цветов.

Как только девушка улеглась на диван, из клетки вылетел маленький, величиной с воробья, попугай с серой головкой и, усевшись на ее плече, стал клевать веер, которым забавлялась хозяйка, раскрывая и вновь закрывая его.

Однако мысли девушки были заняты не веером, как прелестен он ни был и как она ни радовалась ему. Погруженная в мечты, девушка ничего не замечала вокруг себя. Нежная улыбка озаряла ее лицо. Гувернантка, молча понаблюдав за своей воспитанницей, спросила:

— Что с вами, милая Сара?

— Со мной? Ничего, — ответила девушка, вздрогнув от неожиданности. — Как видите, я играю с попугаем и с веером, вот и все.

— Да, вижу, вы играете с попугаем и с веером, но когда я потревожила вас, вы, похоже, думали не о них.

— О, Анриет, клянусь вам…

— Вы не привыкли лгать, и особенно мне, — прервала ее гувернантка. — Зачем же вы говорите не правду?

Девушка залилась румянцем; мгновение поколебавшись, она сказала:

— Вы правы, дорогая Анриет, я думала совсем о другом.

— О чем же вы думали?

— Я думала о том, что это за молодой человек, который так вовремя появился и помог нам. Я никогда не встречала его раньше, наверное, он прибыл на корабле, доставившем сюда губернатора. А что, разве предосудительно думать о нем?

— Нет, дитя мое, здесь нет ничего дурного, но вы солгали мне, когда сказали, что думаете о другом.

— Я поступила нехорошо, простите меня, — сказала девушка.

И она потянулась прелестной головкой к гувернантке, которая поцеловала ее в лоб.

Обе на мгновение замолчали, но так как Анриет, будучи строгой англичанкой, не могла допустить, чтобы ее воспитанница слишком долго предавалась воспоминаниям, и так как Сара тоже чувствовала неловкость от затянувшегося молчания, — обе одновременно решили поговорить о чем-либо другом. На этот раз первой заговорила Сара:

— Что вы хотели сказать, милая Анриет?

— Но ведь и вы, Сара, начали что-то говорить. Что вы сказали?

— Я желала бы знать, как новый губернатор, что, он молодой?

— А если молодой, вы будете довольны, не так ли, Сара?

— Конечно. Если он молодой, он будет устраивать праздники, давать обеды, балы, и это оживит наш скучный Порт-Луи, где всегда так уныло. О, в особенности балы! Если бы он устроил прием!

— Вы ведь очень любите танцевать, дитя мое?

— Люблю ли я танцевать! — воскликнула девушка.

Анриет улыбнулась.

— Разве неприлично любить танцы? — спросила Сара.

— Неприлично, Сара, всему предаваться с такой страстностью, как это делаете вы.

— Чего же ты хочешь, милая Анриет, — сказала Сара ласковым, полным очарования тоном, к которому она при случае умела прибегнуть. — Такой уж у меня характер: я люблю или ненавижу и не умею скрыть ни ненависть, ни любовь.

Разве ты сама не говорила мне, что скрытность — большой недостаток?

— Конечно, но неспособность скрывать свои чувства и безудержно предаваться желаниям, я бы даже сказала — инстинктам, — далеко не одно и то же, — ответила серьезная англичанка, которую смущали откровенные рассуждения ее воспитанницы, так же как ее неудержимые порывы.

— Да, я знаю, вы часто говорили мне это, милая Анриет; я знаю, что женщины в Европе, те, кого называют порядочными, нашли нечто среднее между откровенностью и скрытностью — сдержанность. Но, милая бонна, от меня нельзя слишком многого требовать, я ведь не цивилизованная женщина, а маленькая дикарка, выросшая среди дремучих лесов, на берегах Большой реки. Если то, что я вижу, мне нравится, я желаю, чтобы это мне принадлежало. Видите ли, Анриет, меня немного избаловали, и я стала своевольной. Что бы я ни просила, мне ни в чем не отказывали, а если и отказывали, я брала сама.

— И что же при таком отличном характере будет, когда вы станете женой Анри?

— О, Анри покладистый юноша; мы уже условились, что я буду позволять ему делать все, что он захочет, и сама буду делать все, что пожелаю. Не правда ли, Анри? — продолжала Сара, повернувшись к двери, которая в этот момент открылась, чтобы впустить господина де Мальмеди и его сына.

— В чем дело, дорогая Сара? — спросил молодой человек, подойдя и целуя ей руку.

— Правда, что, если мы поженимся, вы никогда не будете мне противоречить и будете делать все, что я захочу?

— Черт, — сказал де Мальмеди, — вот так женушка, она заранее ставит условия!

— Правда, — продолжала Сара, — что, если я все еще буду любить балы, вы будете сопровождать меня на них и ждать, а то ведь эти противные мужья потанцуют немного и уходят. При вас я смогу петь, сколько захочу, удить рыбу? А если мне захочется красивую шляпу из Франции, вы мне купите ее? Нарядную шаль из Индии? Красивую арабскую или английскую лошадь?!

— Конечно, — улыбаясь, произнес Анри. — Что до арабских лошадей, то мы сегодня видели двух очень красивых, и я рад, что вы их не видели: они не продаются, и если бы вам случилось захотеть их, я не смог бы их вам подарить.

— Я их тоже видела, — сказала Сара, — они, наверное, принадлежат молодому иностранцу, брюнету с чудесными глазами.

— Однако, Сара, — сказал Анри, — вы, кажется, обратили внимание больше на всадника, чем на его лошадь?

— Да нет, Анри, всадник подошел и заговорил со мной, а лошадей я видела издали, они даже не ржали.

— Как, этот юный фат заговорил с вами, Сара? По какому же поводу?

— Да, по какому поводу? — повторил господин де Мальмеди.

— Во-первых, — сказала Сара, — я не заметила в нем ни капли фатовства, да вот наша Анриет была со мной, она тоже не заметила в нем самодовольства. По какому поводу он заговорил со мной? О боже мой, по самому естественному поводу. Я возвращалась из церкви, а у дверей дома меня ждал китаец с корзинами, полными всякой всячины. Я спросила у него, сколько стоит вот этот веер… Посмотрите, какой он красивый, Анри.

— Ну, и что же дальше? — спросил де Мальмеди. — Все это не объясняет нам, почему этот человек заговорил с вами.