У меня тогда свет в глазах померк. Он на развод подал. Я ничего не понимала! Я не понимала, в чем провинилась, но, как уже говорила, отношения выяснять не поехала. Я пыталась себе говорить, что он творческая увлекающаяся личность…

Но Костина мать сразу поняла, что дело нечисто.

У Дворца бракосочетаний собралась немыслимая толпа. Где тут припарковаться?! Родион сказал, что найдет место «где-нибудь поблизости» и присоединится к нам уже в зале. Я думала, что «зайчика» словлю от такого количества вспышек.

К машине подошел Костя в сопровождении музыкантов и Александра Моисеевича, подал руки нам с Юлькой.

Все прошло как в тумане. Свидетелями выступали наши дети. Я не знала, можно ли Юльке быть свидетельницей, но оказалось, что можно, или для нас сделали исключение. Это вообще был день сплошных исключений, личных контактов, личных договоренностей. Столько людей хотели нам помочь! То есть, конечно, хотели помочь Косте…

Люди аплодировали, люди радостно кричали, смеялись, нас поздравляли, нам желали счастья и долгих-долгих лет совместной жизни.

А потом все резко оборвалось.

Я видела, как меняется выражение лица у Виталия Ивановича. Я не могла слышать, что ему говорили по телефону, но говорили что-то ужасное. Он слушал и смотрел на нас – на меня и на Костю, потом только на Костю.

Затем стал протискиваться к нам.

Костя тоже быстро понял, что что-то не так.

– Сейчас едем к вашему дому, Константин Алексеевич, – объявил Виталий Иванович. – Рассаживаемся по машинам и… Вы вдвоем лучше ко мне сядьте.

– Тетя Наташа, я привезу Юлю на вашей машине, – сказал Родион.

– Юлю лучше отвези домой, – велел ему Виталий Иванович. – И ждите тетю Наташу дома. У вас дома. – Он посмотрел на мою дочь.

– Мама, тебе переодеться нужно будет? Твои вещи, твоя сумка…

– Да, нужно, – кивнул Виталий Иванович. – Родион, где машина?

Мы пошли к моей машине, там Костин сын вручил мне пакет с вещами, в которых я приехала в суд делить имущество, усадил Юльку в машину и увез. Юлька велела позвонить, как только смогу. Она умненькая девочка. Она ни о чем не спрашивала Виталия Ивановича. Она понимала, что ей сейчас никто ничего объяснять не будет.

Мы же с Костей последовали за Виталием Ивановичем к его машине, в которой за рулем сидел шофер. Виталий Иванович устроился на переднем месте пассажира, мы с Костей – сзади. Народ, прибывший к Дворцу бракосочетания, по большей части не понимал, что происходит – только сотрудники правоохранительных органов и ушлые журналисты, которые внимательно следили за происходящим, не упустили изменения в выражении наших лиц. Александр Моисеевич тоже быстро сообразил, что планы меняются, успел спросить «Куда едем?», и они с членами Костиной группы расселись по машинам. Основная масса поклонников за нами не поехала. Все сделали фотографии, многие сняли ролики, а теперь, вероятно, решили, что мы едем отмечать радостное событие и просто не можем пригласить всех.

Из дневника Елизаветы Алексеевны, 1820 год

Я беременна. Все-таки это случилось. Я была очень осторожна. Я считала дни, но… Это не должно было случиться! И если бы я точно знала, от кого из них двоих…

Понятно, что не от мужа. Муж то ли в Англии, то ли во Франции. В общем, в Европе с какими-то секретными поручениями. Я точно не знаю, чем он занимается, но догадываюсь, что состоит он на секретной службе и отчитывается прямо перед нашим императором Александром Павловичем. Или, может, перед кем-то, наиболее приближенным к императору. Но во дворец он вхож. И мне с ним там доводилось бывать. Правда, вхож он как герой Нашествия двунадесяти языков [1]  – это когда Наполеон вторгся на территорию России со своей многонациональной армией в 1812 году. То есть все его знают, как героя войны между нами и Францией. И мой любимый старший брат тоже герой этой войны. Он и познакомил меня с блестящим полковником Забелиным. Я влюбилась. До беспамятства. Брат потом говорил мне, что хотел бы, чтобы какая-то женщина смотрела на него так, как я смотрела на Забелина. Хотя женщин у брата была масса, они и довели его до…

Я пишу у него в кабинете и смотрю на него. На то, что от него осталось. Смотрю и плачу. Брата, можно считать, больше нет. Осталась одна оболочка. Лешенька… Алексей Алексеевич Свиридов, первенец и гордость наших родителей. Добрый, веселый, замечательный человек. Если бы Лешенька сейчас пребывал в добром здравии, он бы… Он бы помог мне решить мою проблему! Он всегда мне во всем помогал!

За что мне это? Неужели я такая грешница? Я просто… люблю мужчин. Да, а почему это постыдно для женщины? Вон Леша… Но ему можно. Всем его друзьям можно. Им всем можно! Хотя мои подруги говорят про «супружеский долг», про то, какая это пытка его исполнять. И маменька мне об этом говорила перед моим замужеством. Про то, что женщина получает радость от детей, от управления домашним хозяйством. Нужно гордиться тем, что ты жена и мать. Это высшее предназначение женщины. Муж должен обеспечивать семью, а женщина рожать ему детей. А то, что случается между мужчиной и женщиной в спальне, нужно просто терпеть.

Но я получаю радость как раз в спальне. Не обязательно в супружеской. Да, вот так! Я, конечно, не говорю об этом вслух, но сейчас-то я пишу дневник. Его не должен никто прочитать, кроме моих потомков. А потомки должны все знать. Знать свои корни. Знать, почему они получились такими, какими получились. У меня, к сожалению, нет той информации о моих предках, которую я хотела бы иметь.

Сыночек мой – это тоже, конечно, огромная радость и счастье. Свет очей моих. Но когда я была им беременная, другой радости не было. Как меня тошнило… И опять тошнит. Да я поняла, что беременна, когда у меня еще ни одной задержки не случилось! Я утром поняла, когда… И с тех пор спасаюсь только леденцами. Но и они не очень помогают. Хотя бывают хорошие дни, а бывают не очень. Нянюшка моя все давно поняла. Сразу поняла. Она всегда поможет. Она Леше всегда помогала и мне. Она всегда нас любила. Нас, но не Михаила.

И она мне все говорила правильно. Граф Никитин на мне не женится. Да даже если бы я не вышла замуж за Забелина, он на мне все равно никогда бы не женился. Не то происхождение.

Наверное, здесь стоит вкратце рассказать историю нашей семьи. Я прячу дневник. Я не хочу, чтобы его прочитал кто-то из моих родственников или слуг. Он не должен попасть в руки моих современников. Но надеюсь, что потом его прочитают мои потомки. Я уже говорила. Может, моя праправнучка? Вдруг она унаследует мою страстность, а мой дневник ей поможет строить отношения с мужчинами? Когда тетрадь закончится, я попрошу у дядьки Степана немного раствора, чтобы смазать те последние два кирпича… Сейчас их можно выдвинуть – и я убираю дневник в свой личный тайник. Я тогда попросила брата оставить место для тайника. Мало ли что еще придется спрятать…

Поэтому я пишу только в квартире брата. Я приезжаю сюда каждый день. Я смотрю на него, пишу и плачу… Стараюсь, чтобы слезы не падали на страницы и не размазывали чернила. Вот, платочек весь промок. Но я приезжаю с запасом платочков. Сейчас достану следующий – и он тоже быстро промокнет. Но что поделаешь?

У Лешеньки, моего любимого старшего брата, на лице маска. То есть это не совсем маска… Это накладной нос. Серебряный. Своего носа у Лешеньки больше нет. На его месте зияет черная дыра. Жуткая черная дыра. Он уже не узнает меня. Он никого не узнает. Он сидит в высоком кресле за столом, на котором выложены его любимые вещи – его карманные часы, перстень, большое распятие, которое он всегда носил на груди и которое во время войны спасло ему жизнь, потому что по нему пришелся вражеский удар… Еще здесь стоит его письменный прибор, лежат его чертежные инструменты, книги… В свое время доктор посоветовал сажать его каждый день за стол, на котором лежит то, что было важно для него при жизни. При активной жизни – он же еще жив! Я неправильно выразилась. Эти вещи могут помочь вернуть его «в сегодня». Но не помогают. Он вроде смотрит на них. Но не видит. Хотя если ему на лицо падает солнечный луч, он его чувствует и отворачивается. И от света отворачивается. Как я понимаю, ему больно, если свет падает ему на глаза. Но кажется, что он не понимает, когда рассветает, а когда темнеет. И это несмотря на большие окна в его комнате. И выходят они в парк. Дом стоит не у самого парка, а через улицу, по которой иногда грохочут экипажи. Наверное, вначале тут построили дома, а потом разбили парк. Я просто не знаю. Когда тепло, я открываю окно, чтобы в комнату ворвался свежий воздух, запах листвы, а отсюда выветрился запах болезни. Улица, отделяющая Лешенькин дом от парка, совсем неширокая. Деревья, можно сказать, растут рядом. Весной здесь пахнет сиренью. Но открывать окно можно, только когда тепло. Лешенька очень мерзнет. А когда в нашем Санкт-Петербурге тепло? Очень недолго… Но доживет ли Лешенька до зимы? А до весны, когда зацветет сирень? Лешенька – военный инженер. Он – умница. Сколько крепостей он построил и сколько перестроил, несмотря на свои относительно молодые годы. Он изучал крепости маркиза де Вобана до войны 1812 года вместе с молодыми французскими военными инженерами, а потом они оказались по разные стороны баррикад. Лешенька говорил, что маркиз де Вобан – самый выдающийся военный инженер всех времен и народов. Михаил, наш брат, с ним спорил. Откуда ты знаешь? Ты же не ездил по всему миру, только по Европе. А если вспомнить древнюю историю? Во все времена были выдающиеся военные инженеры, каждый старался для своей страны, для своих соотечественников. Лешенька хотел объездить весь мир, посмотреть крепости не только в Европе. Вобан участвовал в пятидесяти с лишним осадах и ста с лишним сражениях. Лешенька мечтал побить его рекорды, но… Его кумир Вобан прожил больше семидесяти лет, а Лешенька… Думаю, он не доживет до своего тридцать третьего дня рождения. И он уже, можно считать, мертв…