Вмиг крышечки-скобки бровей распрямились,

улыбка вселилась, стал разум светлей.

И барышня эта слегка полюбилась,

и ход мой направился к ищущей ней…

Наталии Воронцовой

Веселье и детские вскрики ребят,

растяжки на школьных, потрёпанных стенах,

арендные вывески, низкий детсад,

на ценниках длинные, ложные цены,

дрянные карманы простых работяг,

жиры обнаглевших блюстителей власти,

придуманный, вбитый в сознания враг,

экранная дурь и народные масти,

немытые улицы, рваный асфальт,

бесцельность свободы и рухлядь хрущёвок,

бродячие псы и старинный базальт,

края продавцов и трибунных речёвок,

согласье с вождём и рублём из казны,

солдатская удаль, смешки патриотов,

цветенье моей тридцать пятой весны

на фоне летящих на бой самолётов…

В осадном кольце за равниной,

под пышностью свежих стогов,

в песочно-еловой долине

мы терпим метанья врагов.

Стреляют, бомбят хаотично,

крушат этот лес наугад,

копают совсем неприлично,

как будто хотят вырыть клад;

корчуют кусты и деревья,

кромсают тела и Эдем,

ломают места и предместья,

наносят увечья всем-всем

и рвут там, где юно и тонко,

и роют в болоте, средь суш.

Пока ж достают потихоньку

жемчужины воинских душ…

Среди застеклённых советских "теплиц",

окрашенных рам и завешанных окон,

кирпичного дома, где старости лиц,

одно только место – раздетость балкона.

Он, как голубятня напротив меня,

открытая горсть для кормленья пернатых,

бетонно-стальное гнездовье в тенях,

помойный контейнер средь улиц и сада.

Хозяин их кормит, но людям в ущерб.

Перила увенчаны сизою стаей.

Помог бы отстрел и отравленный хлеб!

Но жалко птиц мира в преддверии мая!

Чудное, прекрасное место в тиши,

где мило воркуют крылатые леди,

где злятся на всех сизарей этажи,

где засраны окна у нижних соседей…

Опять я в борделе сливаю заначку

и сумму, что выдали мне час назад

на нужды семьи и на выплату прачке.

А я выпиваю средь девок, как гад.

Устал от всего: нелюбви и рутины,

пелёнок и криков, и жирной жены,

начальника – наглой и жадной скотины,

и комплексов детства, и давней вины.

Фривольно в покое продажного счастья,

которого нет за уставшей спиной.

Лишь тут выпускаю я птицу и страсти!

Лишь тут становлюсь настоящим, собой!

Истрачу я всё на Марго или Дашу.

От вылитой лавы мне станет легко…

А дома супруга, больная мамаша

и дети, что ждут от отца молоко…

Война неподалёку.

Дрожит земля и лес.

Огней, кровей потоки.

И правит этим бес.

Стрельба, резня и стоны.

Борьба идёт на нас.

Коль будет гон погони,

то сдохнем через час.

Пока же фронт стабилен,

жильцы поспешно жнут,

снуют в деревьях пилы,

детишки не ревут.

Как будет житься завтра?

Кто будет падать, жить?

Надеемся на кадры,

что смогут защитить…

Дома, как стога из рассыпчатой глины,

накрытые шифером, сталью и сном,

старинной, графитной, рифлёной резиной,

помятым, корытным и вымокшим дном,

ветвями и ржавчиной листьев гниющих,

просохшими кронами летних дерев,

кусками суков отпадавших, длиннющих,

взлетевшими тканями дядь или дев,

покрышками, толями, сажей и пылью,

ворсинками проволок, шерсти, волос,

пушинками, перьями с килей и крыльев,