Когда я приблизился, я услышал как Фабия что-то говорила жене. Я не знал о чём речь, но догадался, что это нечто из предметов женского обихода…

– Ну-ка подойди и передай это, – вдруг переведя взгляд на Дебу, приказала она.

Странно почему Фабия сама не передала это Плинии.

Деба, взглянув на Плинию и получив от неё утвердительный кивок, подошла к Фабии. Фабия кивнула рабу-носильщику – и тот раскрыл короб. Она вынула из него какой-то флакон, судя по всему, с маслом или душистой эссенцией – и протянула нубийке. Но тут случилась непредвиденность. Фабия то ли не дотянула к ней руку, то ли слишком быстро разжала пальцы. Склянка упала на мостовую и разбилась вдребезги. Мне же, наблюдавшему это (и, думаю, Плинии тоже) показалось, что Фабия нарочно быстро разжала пальцы чтобы Деба не успела перехватить флакон из её рук.

– Неуклюжая дрянь, – выпалила Фабия… и вдруг, размахнувшись, наотмашь хлестнула ладонью по щеке нашу рабыню.

Я нахмурился. Или так, через много лет, это было ответом мне за ту пощёчину?

– Госпожа простить меня, – пробормотала Деба, своим ответом приняв на себя вину.

– «Госпожа простить меня», – передразнила Фабия, – почему за столько лет в Риме ты не можешь выучить наш язык, тупица?

Деба молчала.

– Я скажу. Вот почему. Потому, что боги ограничили ваш разум. Вы созданы, чтобы быть в услужении тем у кого он есть, подобно скоту в услужении людей. Умная человеческая речь вам не под силу, и вы ничего не понимаете кроме языка плети. Тебе нечего сказать мне, безмозглая дура?

У Плинии всё было написано на лице. Но она тут же взяла себя в руки, стараясь не выказывать своих чувств. Я молчал. Я не сомневался, что Фабия нарочно вела себя так, дабы узнать выкажу ли я сочувствие рабыне перед сенатором, слывшего суровым господином – в то время как он, прищурив левый глаз, изучал меня. Без сомнения, она мне мстила за прошлое.

– Твой муж слишком мягок к этому отродью, а зря, – всё более распаляясь, повернулась она к Плинии, – Без наказания они не способны хорошо работать, но всякий раз норовят украсть и обмануть своих хозяев. Если идут с рынка с продуктами, обязательно тайком что-то запихнут в свой грязный рот, а если работают, то постоянно ломают инструменты. Мягкость их портит и делает ротозеями, впрочем… – она осмотрела нубийку, – эта недурна… ты, наверно, была шлюхой прежде чем попасть к своим хозяевам, не так ли? – Фабия скривила губы в едкую улыбку.

Деба молчала и не поднимала головы.

– Ну что за тупая курица, – усмехнулась Фабия. И затем повернулась к моей жене: – Если бы это произошло в моём доме, я бы немедленно приказала высечь её, чтобы впредь была расторопней. – Фабия снова бросила презрительный взгляд на Дебу.

Сенатор саркастически улыбнулся.

– Семья советника пожинает свои плоды, – изрёк он медленно и подчёркнуто назидательно, глядя на неё, но на самом деле адресуя это мне. – Я согласен с тобой. Из-за мягкого обращения раб теряет внимательность и становится ленив. Однако, нам пора.

И они двинулись прочь.

Тем временем в расследовании убийства Марциана появились новые сложности.

Я прежде сказал, что исчез тюремный секретарь и его поиски ни к чему не привели.

Спустя несколько дней префект вызвал меня для разговора. Полониан сказал, что у него есть несколько новостей для меня. Одна из них хорошая, а другие – и тут он загадочно взглянул на меня – зависят от того, как я это восприму. Но обо всём по порядку.

С его слов, пятого дня претор Лициний Силла приказал ему явиться с докладом о положении дел в тайной службе. В здании претории, к его удивлению, его поджидали трое сенаторов, «весьма видных», как он заметил мне. Префект представил свой доклад (на основании моего доклада) о проделанной работе, от успеха которой зависело новое выделение средств из казны. Зачитав доклад, он лестно упомянув меня и моих подчинённых, включая покойного Марциана, не забыв напомнить о помощи его семье. Претор и сенаторы остались довольны. Вопрос выделения новых средств был, кажется, решён. Это было хорошей новостью. Заседание на этом закончилось. Претор Лициний покинул его. Префекта же сенаторы попросили остаться. После этого у них произошёл несколько иной разговор.

Они снова вернулись к убийству Марцина а, также, к удивлению префекта, к исчезновению тюремного секретаря, и высказали озабоченность о затруднении следствия. Один из них, «самый видный», больше других задавал ему вопросы и проявлял тревогу о безопасности узника. Стоит подумать, сказал тот сенатор, как уберечь его от возможного устранения как человека, который слишком много знает. Этот узник, сказал он, ценный источник информации, и если уж враги Рима убили секретаря (хотя даже мне не было известно убили они его или нет!), то следует подумать о более подходящем месте для него. Всё это было изложено в форме пожелания и окончательное решение оставалось за префектом. Но Полониан знал, что значат пожелания от таких людей как он. Я же, со своей стороны, не мог понять почему история с поимкой диверсанта так сильно переполошила их.

Разумеется, услышав это из уст префекта, я был озадачен. На мою просьбу назвать имена сенаторов он ответил отказом, сославшись на то, что они взяли с него слово не рассказывать про их разговор, а он говорит это мне по большому секрету. После его слов я стал гадать кто это мог быть, перебирая в уме всех с Капитолия кого я знал. Я плохо знал теперешний состав за исключением, десятка-другого. «Пролистав» его в уме, я так и остался в догадках.

Моё настроение менялось. Мне, скажем мягко, было непонятно их намерение повлиять на расследование смерти Марциана, не говоря о попытке склонить префекта на перевод карфагенянина в другую тюрьму…

Полониан не хотел меня расстраивать, если бы назвал эти новости плохими, подозревая как я на них отреагирую – и он бы не ошибся. Ибо последняя новость окончательно испортила мне настроение: сенаторы рекомендовали префекту взять нового дознавателя вместо погибшего Марциана. Его звали Гай Фабриций Cкарон. Я снова стал гадать с какой целью они это делают, чего хотят, и почему вмешиваются в мою работу.

Я знал того человека. Скарон был армейским командиром и, затем, возглавлял суды над дезертирами. Я подумал, что мои люди вряд ли найдут с ним общий язык. Не сказать, чтобы он был глуп, но до ума Марциана ему было далеко. Он был не так образован, весьма вспыльчив и, к тому же, любил выпить. Я подумал, что от узника он мало чего добьётся – а тот, раскусив его, будет нарочно выводить его из терпения… Пока я главный, я не допущу этого, решил я, и сам лично буду проводить дознание. Раньше я слышал краешком уха будто должность военного судьи Скарону помог получить Тит Папирий Курсор. Если это так, значит Папирий и был одним из «весьма видных», кто говорил с префектом. Скарон, посему, назначен быть его глазами и ушами при мне. Это было уже любопытнее: если сенатор «одной рукой» благоволит ко мне и выдвигает меня на должность претора вместо Лициния, «другой» же навязывает своего человека, даже не посоветовавшись со мной, значит он играет в куда более сложную игру, нежели я предполагал. Чего он хочет? Однако ж, подумал я, я тороплюсь, и им мог быть совсем не Папирий. Я призадумался. Кто вообще они, и почему они так хотят влиять на нашу работу? Всё это следует хорошенько проверить. Но проверить не мне лично. Я решил, что поручу это Геллию.

Итак, я был более чем раздосадован, что мне навязали нового сотрудника. При этом, возражение ни моё, ни префекта не сыграло бы тут никакой роли, ибо претор, который выше по субординации, одобрил это прежде. Надо признать, у них были рычаги воздействия на престарелого Лициния… Предположим, я ошибся о Скароне как чьём-либо ставленнике – но почему они вообразили, что у меня нет на примете своего человека? Их решение было неуважением ко мне, так как этим они перечёркивали мои заслуги, о которых сами и говорили.

Когда я это довольно резко высказал Полониану, он согласился, но развёл руками, изрекая избитую, не сказать, глупую фразу «сенаторы, дожно быть, мудры и разбираются в людях».