Выступления артистов продолжились. Но мы решили уйти, чтобы посетить другие места.

Когда мы уже отошли достаточно далеко, и шум с площади был неслышен, Фабия вдруг остановилась и повернулась ко мне:

– Скажи, ты вправду поверил что он чуть не упал, когда оступился?

Я кивнул.

– Конечно. А разве не так?

– Это наигранный трюк для публики.

***

Когда та девочка собирала деньги, уже после того как я бросил в её коробку монеты, я оглянулся и посмотрел ей вслед. То, что я увидел, поразило и несколько испугало меня: предплечье её левой руки со спины вплоть до плеча как бы блестело и переливалось словно стекло, а в следующий момент часто замерцало, делаясь то обычным, то вообще исчезая из виду, затем снова появляясь.

Потрясенный, я дёрнул за руку Фабию. Она повернулась ко мне.

– Смотри, смотри же! – воскликнул я, показывая пальцем.

Фабия сморщила лицо, вглядываясь в сторону куда я указывал:

– Что, что там такое?

– Девочка!

– Какая девочка?

– Та, что собирает деньги.

Фабия вытянула шею.

– Что у ней такое?

– Рука, её левая рука.

Она долго вглядывалась в ту девочку, пытаясь понять что так удивило меня.

– Рука как рука, – наконец ответила она, повернувшись ко мне.

– Разве ты ничего не видела?

– Что, скажи, я должна была видеть? – непонимающе произнесла она.

Я был обескуражен. Посмотрев по сторонам, я не заметил, чтобы кто-то кроме меня удивлялся на девочку. Буквально ещё через минуту я увидел, как девочка возвращается. Пройдя мимо меня, она как-то странно улыбнулась мне и направилась дальше к колоннаде. И опять чудеса: её левая рука была прежней, словно ничего не происходило.

После этого случая я подумал: боги, должно быть дурачатся, вызывая такие видения… если, конечно, это были они.

***

Вернусь, однако, к рассуждениям Фабии. Через несколько дней после того дня она увлечённо рассказывала мне про эрос и прагму, о которых прочла у Аристотеля. Эрос, пояснила она, основан на желании, а прагма – на рассудке Эти два вида любви должны уравновешивать друг друга подобно противоположным краям шеста канатоходца, который должен сохранять баланс, двигаясь по канату, и это неперменно должно происходить в движении, ибо если канатоходец будет стоять на месте, он упадёт. Сам же канат, сказала она, это жизненный путь двух людей, соединённых брачными узами.

Я не мог не восхититься такому остроумному поэтическому сравнению, в котором крылась глубокая аллегория.

Думаю, Фабия неспроста сказала мне об этом: она так говорила о себе. В иносказательной форме она давала понять мне что она сама хочет, и что ждёт в ответ. Как я говорил, она могла, но не хотела соблазнять меня, подталкивая к браку; она хотела быть честной и намекала, что моё решение должно быть рассудочно. Но я колебался. Я медлил. Я молчал, ибо, как я сказал раньше, моё чувство к ней было очень противоречиво – противоречиво, как она сама. Я стоял на месте с трудом балансируя. И, поскольку она видела во мне лишь страсть (о которой я думал как о любви), это не отличало меня никак от других. Она ждала, когда моя страсть уляжется и уступит место рассудку, который уравновесит это подобно шесту в руках канатоходца, который остановился… но лишь на время, чтобы продолжить путь.

Я упоминал, что в жилах моей жены течёт сабинская кровь. Таким образом, я буквально «похищал сабинянку» как гласило наше предание, что стало немалым предметом шуток среди моей родни, ибо по традиции в разгар пира и веселья мужу надлежало взять жену, положить её на плечи слово пастух – козу и, неважно сколько ты выпил, твёрдой походкой направиться в покои…

Плиния призналась, что переволновалась накануне свадьбы.

Приготовления римской невесты – крайне утомительный ритуал. Традиция требует соблюсти все детали и формальности, а в её случае на латинские традиции накладывались сабинские.

В свадебных приготовлениях моей невесты особо усердствовали её родственницы, каждая из которых, похоже, считала себя сведущей больше чем другая. Неразбериха и разногласия между женщинами затянули дело: начавшись с рассветом, приготовления закончились едва ли не в полночь, и Плиния едва не забыла снять лунулу и положить её на ларариум.

Все римские девушки до свадьбы носят медальоны в виде лунного серпа. Считается, что лунулы дают защиту от порчи и сглаза. Они – символы покровительства богини Лýны, которая хранит наших девственниц, и которая сродни греческой Селене. Вечером, накануне дня свадьбы невеста должна снять с себя лунулу и положить на домашний алтарь. Если она этого не сделают до полуночи, лары внушат ей тоску по отчему дому.

Лунулы носят все незамужние девушки и девочки с пяти лет. В «незамужних девочках» нет оговорки, ибо римские законы разрешают браки для женщин с двенадцати лет. Среди знати ранние браки не приветствовались, и я лично не помню, чтобы среди моих знакомых невеста была младше шестнадцати, а жених – восемнадцати, чего не скажешь о простолюдинах; там такое сплошь и рядом. Девочки-жёны, перед тем как уйти в дом мужа, так же клали на домашний алтарь свои лунулы и, вдобавок, должны были сжечь все свои домашние игрушки. Непросто для детской души. Но таковы наши обычаи.

Ещё кое-что о наших обычаях, вспоминая приготовления Плинии.

Так, чтобы сабинская жена была плодовитой, по их поверью волосы девушке расчёсывали на пять рядов, хотя у латинян их расчёсывали на шесть. Число 5 считалось у них сакральным. Каждая прядь волос символизировала добродетель. Примечательно, однако, не как это делалось, а чем – наконечником копья, которую они называют curis. Предмет этот у них передавался из рода в род как реликвия. Разумеется, он давно затуплен. Я видел его, он вправду очень древний. Кажется, ему более двухсот лет? Теперь он наш, и Плиния хранит его в шкафу в спальне. Она рассчитывает передать его нашей дочери. Она хочет,чтобы у нас ещё родилась дочь. Я, признаться, плохо представляю как можно расчесать женские волосы затупленным наконечником копья, хотя, например, Гекатей утверждал, что галльские ведьмы причёсываются пятерней и, якобы, для этого цели на левой руке растят ногти, которые мажут костяным клеем и красят в красной краской – смею утверждать, что длинные ногти более удобны как гребень, чем сабинский наконечник копья. Впрочем, тётка Плинии была ловка и быстро управилась. Так я убедился, что легенды не лгут, и сабиняне действительно хорошо владеют копьями – в том числе в качестве гребней.

На этом ритуалы невесты не заканчивались. В каждый ряд волос невесты должны быть вплетены 5 шерстяных нитей 5-и цветов: красного, зеленого, голубого, жёлтого и белого. И на каждой пряди нужно сделать 5 витков. Сделать это должна девочка 5-и лет от роду. После этого 5 женщин, сменяя одна другую, должны уложить волосы невесте, произнося 5 благодарственных гимнов богине Фидес. Затем приступали к одежде. Там было ещё запутанней: длина платья, цвет и тип материала. Платье должно быть исключительно белое (хотя сабиняне допускали голубой цвет) и из цельной ткани без швов, и обязательно до щиколоток, а покрывало поверх него только оранжевое. На голову невесте водружался венок из цветов. Синие, жёлтые и белые цветы там допускались, но только не красные. Красные цветы в венок вплетать запрещалось – отчего, мне невдомёк. Далее был пояс невесты, и непременно с пятью узлами. Эти узлы завязывались на нём по кругу цветными шерстяными нитями, как и нити в волосах, и тех же цветов. Узор этих узлов был крайне сложный. Обычно узлы вязала мать невесты, или та женщина, кто была старше и хорошо знала её. По сути, это было узловое письмо – сабинская тайнопись, назначенная не для глаз людей, а для пенатов, хранителей очага в доме мужа. Искусство свадебного узловязания очень ценилось, ибо с помощью узлов зависело как пенаты прочтут историю о невесте: насколько она будет правдива, настолько они к ней и будут относиться… и так далее, всего не перескажешь. Воистину, приготовления римских невест мудрёны.