Эта фраза пробудила ещё больше любопытства во мне. Мне очень хотелось узнать кто будет влиять на мою работу.

– Я буду обязан сенатору, – сказал я, – если он приоткроет для меня завесу тайны и назовёт имя…

Он остановился и повернулся ко мне. В его холодных глазах блеснул огонёк, а губы растянулись в хитрую улыбку.

– Ты не догадываешься?

Я открыл рот…

– Рассмотрение твоей кандидатуры не вызовет долгих споров, – сказал Папирий. – Я имею достаточный вес в сенате. Даже мои недруги, прознав о том, что ты сделал для Рима, не будут возражать. Утверждение в народном собрании пройдет быстро. Риму нужны верные сыны.

Я не верил своим ушам.

– Это награда за твоё усердие, – добавил Папирий.

– Почему я?

– Потому, что ты это заслужил.

Я смотрел на него растерянно, так и не придя в себя от услышанного.

– Но это…просто невозможно, сенатор. Это будет нарушение закона. Мне тридцать пять, а возрастной ценз для претора не меньше сорока.

– Всё это так, – ответил Папирий. – Но, учитывая твои заслуги перед отечеством, сенат сделает исключение.

Он вдруг взял меня за плечи.

– Это высокое доверие, которое сенат оказывает тебе, и это моё личное доверие. Я хочу доверять тебе. Доверять тебе как сыну, понимаешь? – Он испытывающе смотрел мне в глаза. – Что ты скажешь?

Не скрою, я был очень взволнован.

– Это великая честь для меня, но…

– Но?

– Мне нужно подумать.

Он отпустил руки.

– Тебя что-то смущает?

– Да, сенатор. Я думаю о работе, которую я оставлю. Она дело всей моей жизни. И я думаю о тех, кто рядом со мной, и о тех, кого уже рядом нет. И ещё: уходя на такой высокий пост, я боюсь утратить свои навыки…

– Тебя смущает только это?

– Нет, не только. Но это в первую очередь.

Он улыбнулся.

– Не думай, что работа претора будет легче работы старшего советника тайной службы. У Рима есть враги и друзья. Есть враги, которые притворяются друзьями, и наоборот. Твой опыт и знание людей пригодятся тебе. И не думай, что твоя прежняя работа останется без преемника. Рим не оскудел на людей чести.

Я отвёл взгляд, собираясь с мыслями. Наконец повернулся к нему.

– Сенатор, если такое доверие оказано мне, я буду обязан его оправдать…

– Несомненно.

Я подумал, что мог бы согласиться тут же, прямо сейчас, если бы думал лишь о карьере или положении в обществе. Но я не мог этого сделать. Мне нужно решить где я больше принесу пользы: на моём нынешнем или будущем месте… и, повторю, я был взволнован.

– Сенатор, это не вопрос чувства долга, а лишь вопрос оценки себя. Могу я просить дать мне некоторое время на принятие решения?

Папирий смотрел на меня и внимательно изучал моё лицо. Наконец понимающе кивнул.

– Риму не нужны карьеристы и проходимцы. Я даю тебе неделю. После этого ты скажешь мне свой ответ.

***

Когда мы проводили их, Плиния направилась в свою комнату. Проходя по коридору, она заметила фигуру сидящую на корточках и прижавшуюся к колонне.

Подойдя близко, она с удивлением увидела, что это была Деба. Нубийка вздрагивала.

– Что с тобой, милая?

– Мне нехорошо, моя госпожа…

– Ты больна?

– Я не больна, просто я кое-что узнала.

– Что ты узнала?

– Это очень нехорошо, что я узнала…я прошу простить мою госпожу…

Она упала на пол без чувств.

– Малла! – закричала Плиния.

***

Моя жена сидела и плела украшения из цветных нитей. Рядом в бронзовой тарелке лежал серебристый бисер. Плиния искусно плела ожерелья и браслеты и, смею утверждать, они были лучше изделий кустарей продающих это на Виа Сакра, у храма Геркулеса или на Талусе, по два асса за штуку. Моя жена делала это красиво и просто ради удовольствия. Изготовив, она сразу дарила их всем, кого знала. Плетя нити и насаживая бусины, Плиния говорила, что это её успокаивает и приводит мысли в порядок. Помню, когда я вернулся из Египта, где получил ранение, и вошёл в дом, а она вот так же сидела и плела нити. «Когда я останусь вдовой, я смогу этим зарабатывать на хлеб," грустно пошутила она. Мне не понравилась её шутка.

Плиния продолжала плести, опустив глаза и перебирая пальцами нити. Я подошёл и прикоснулся к её подбородку. Она посмотрела на меня и через силу улыбнулась, пытаясь этим показать, что всё хорошо.

– Она опять тебе что-то наговорила? – догадался я.

Плиния вздохнула. Её вздох означал, что Фабия-таки пустила в ход свой язык. Она снова перевела взгляд на нити.

– Зачем он приходил? – спросила она, продолжая плести.

– Мы говорили о некоторых делах. Прости, что оставил тебя наедине с ней.

– Нелегко быть женой советника Капитула.

Я положил руки ей на плечи.

– Женой претора Капитула, – поправил я.

Она прекратила плести и подняла глаза.

– Вопрос утверждения будет формальным. Мое жалование возрастёт в три раза. Претор Луций Капитул будет ходить в тоге с широкой красной каймой в сопровождении шести ликторов, поднимать правую ладонь, приветствуя толпу, вот так… – я вытянул руку и напустил важную мину на лицо, а затем рассмеялся. Потом произнёс вполне серьёзно: – Я больше не буду рисковать жизнью в мирное время, Плиния. Я, ты и дети будем вместе.

Глаза моей жены засияли. Она встала и прильнула ко мне, а я крепко её обнял.

Бисер в тарелке, который она опрокинула, вставая с места, серебряными брызгами расплескался по полу.

Как я сказал, я знал её с детства. Наши семьи дружили, хотя спустя годы их отношения охладели – вмешалась политика. Родители наши часто приглашали друг друга в гости. Они любили посиделки по случаю какого-то торжества; посиделки с роскошными обедами, куда приходило ещё три-четыре семьи. Когда я узнавал, что мы идём в гости к кому-то, либо гости собираются у нас, для меня это было большим событием, так как я знал, что кто-то из гостей обязательно припас мне подарок, и что я увижу других детей, с которыми смогу поиграть.

Мы были одногодки. Я впервые увидел её когда мне было семь. Её отец подвёл ко мне девочку с золотистыми волосами и серо-зелёными глазами. «Это Фабия. А это Луций», – представил он нас друг другу и удалился.

В свои семь Фабия была очень умна. Она хорошо читала и знала много историй. Кроме того, у неё была восхитительная коллекция расписных глиняных фигурок, и когда она подарила мне одну из них, я был просто на небесах от счастья.

Прошло время. Мы не виделись шесть лет. Её отец был человеком сведущим в инженерном деле и часто уезжал по долгу службы в разные места. На сей раз его направили руководить строительством акведука на север Италии. Он уехал туда вместе с семьёй.

… Когда он вернулся в Рим, я снова увидел её. Фабия изменилась так, что я едва её узнал. Она стала на пол-головы выше меня. Голос её стал ниже, а на груди появились бугорки. Глаза её были чуть подведены и казались ещё выразительней чем прежде, а в ушах были тонкой работы золотые серьги. Именно тогда на её тонких губах появилась та улыбка, которая не спадает до сих пор. Язык у неё и раньше был хорошо подвешен, а теперь стал острым как бритва. Она часто подтрунивала надо мной, причём довольно едко и, думаю, нарочно в присутствии моих друзей. Помню, меня это злило. Как-то раз она вовлекла меня в спор о предках. Со мной стоял мой закадычный приятель Геллий. У меня были неплохие отметки в школе, но, тем не менее, она превосходила меня в истории и географии. Она заявила, что в её жилах течёт истинно латинская кровь без всякой «вольской, самнитской и прочей собачьей примеси». Я заметил, как Геллий, у которого отец был самнит, покраснел и нахмурился. Фабия сильно кичилась своими латинскими корнями и знала свою подноготную до шестого колена. Она гордилась белым цветом кожи и светлыми волосами. Когда я сбился на деяниях моего деда, она стала смеяться надо мной; а когда Геллий возразил, что люди менее знатные делали для отечества больше чем многие родовитые, она передразнила его самнитмкий акцент. Я пришёл в ярость от её насмешек, и едва не бросился на неё с кулаками. Но тут случилось неожиданное. Она вдруг переменилась в лице. Язвительная улыбка исчезла с её губ, а в глазах появилось сожаление. «Я редкая дрянь, Луций. Я знаю это,"– тихо произнесла она. После этого подошла совсем близко, наклонила шею и поцеловала меня в щёку. Затем, видя моё смущение и даже испуг, ушла прочь.