— Достаточно.

Ситхи неторопливо прошли мимо всхлипывающей девушки, и их шаги стихли, растворились в тишине коридора.

— Ничего вы не знаете, — прошептала Алария, содрогаясь от рвущих ее тельце рыданий, закрывая лицо ладонями и размазывая по горячим щекам слезы.

Чья-то крепкая рука вновь подхватила ее под локоть, отводя в сторону, заставляя покинуть это страшное место, и теперь Алария повиновалась без слов. Страх, выгнавший ее вон, заставивший ее бежать сквозь лабиринты переходов, ловко уворачиваясь от охраны, отступал, затихал, выходя с рыданиями и бессвязными выкриками, и чья-то настойчивая рука поднесла к ее дрожащим губам бокал с плещущейся красной жидкостью. Ее зубы тонко зацокали о край стеклянного бокала, сладковатая терпкая жидкость плеснулась в ее рот, Алария закашлялась, глотнув вина.

После второго глотка в голову ударил теплый поток опьянения, по плечам разлилось облегчение, Алария жадно ухватилась за бокал, осушая его до дна. Дрожь медленно покидала ее тело, и алый отблеск затухал в медленно гаснущих глазах.

Когда в глубине дворца вспыхнула яростная схватка, и драка, пульсируя, как огромное сильное сердце, расплескивая по лабиринтам дворцовых переходов Темную Силу, заставила вздрогнуть стены, Алария проснулась, сев торчком на своей смятой постели.

На миг, на краткий, на самый крошечный миг ей показалось, что она узнала…

… что она услышала Его присутствие…

… почувствовала его дыхание, наполненное мраком и ужасом, пронизывающим до костей…

… уловила его тяжелый, яростный взгляд, горящий в темноте…

… и почувствовала легкое прикосновение руки к своей щеке.

Ужас, запятнывая все кругом своими липкими прикосновениями, наполнял все закутки дворца, с ревом и шумом мощного водопада сшибался с яростным огнем ситхов Триумвирата, и все кругом тонуло в отчаянии и страхе, от которых, казалось, не было спасения.

Лихорадочно одеваясь, путаясь в одежде, не попадая руками в рукава, Алария натягивала платье на худенькое голое тельце, подвывая от страха, и в ее сонной голове смешивались безысходность, дурные предчувствия и тонкие воспоминания, полустертые, почти позабытые…

Он нарочно лишал ее памяти, оставив ей только самые драгоценные, самые красивые и сияющие крупицы, вспыхивающие алмазной крошкой в сером потоке песка.

"…ты любишь меня? Скажи, что любишь".

Ощущение прикосновения таяло, проходило вместе с забывающимся сном, но Аларию трясло, словно Он и в самом деле коснулся ее…

… ласковые прикосновения руки к щеке, отводящей кудрявые волосы от смущенного личика…

… нежные теплые прикосновения рук к ее обнаженным плечам и осторожные поцелуи — такие, какими они должны быть, когда двое влюблены…

… светлое свежее утро и шуршащая чистая постель, взбитые, как облака, простыни…

"…скажи, что любишь меня. Я хочу это слышать. Я хочу это знать".

Она не помнила всего; она не помнила и большинства из того, что связывало ее с тем, кого она называла Повелителем, и его лицо казалось ей выдуманным ею самой, сотканным из тысяч черт, которые она когда-либо видела в своей жизни.

Его темные волосы и темные глаза, пожалуй, были единственным, что она запомнила ясно, но и они таяли, растворялись при настойчивом прикосновении к памяти.

Он говорил, что любил.

Даже после оргий, после изматывающих тело извращенных безумных сексуальных игр, когда она кончала, растрепанная и истерзанная, затраханная до беспамятства, не соображающая, кто и в какой момент ее бытия жадно прижимается горячим ртом к ее губам, зажимая ее вопли — он говорил что любит.

Ей, содрогающейся от горячего развратного наслаждения, перемешанного с болью и беспомощностью, растянутой и выставленной на всеобщее обозрение — он говорил, что любит.

И после того, как ею жадно и жестко овладевали сразу трое, и она кричала, ощущая их напряженную плоть в себе, чувствуя, как их грубые руки лапают, хватают, мнут, тискают, сжимают, щипают ее тело всюду, всюду залазят своими грубыми пальцами — после всего этого он говорил, что любит.

Вся эта разнузданная вакханалия вдруг кончалась, и словно стирался из памяти задыхающийся крик, и жестокие руки, растягивающие ее колени пошире. Забывались, исчезали вонзающиеся в ее тело, доводящие ее до истерики рукояти сайберов, которые распаленные извращенцы использовали вместо секс-игрушек, растягивая и терзая оба ее отверстия одновременно.

Исчезало все — боль, пот, животный экстаз, крик, грубые мужские тела и их раскаленные члены, погружающиеся в ее задыхающееся горло, страшные руки, бесцеремонно проникающие с болью в ее тело, изуверски терзая его.

Она вдруг обнаруживала себя вновь и вновь в чистой белоснежной постели, и ночная темная потная грязь казалась ей ужасным сном.

А правда была вот она — спящий рядом в этих белых шуршащих облаках мужчина, чья теплая ладонь лежала на ее бедре.

"… ты любишь меня? Мне это нужно. Скажи, что ты меня любишь."

"Люблю…"

"Скажи, что принадлежишь только мне. Скажи, что никогда и никого не любила так, как любишь меня."

Его темные глаза смотрели на нее со страстью, с непонятной для нее одержимостью, и его рука прикасалась к ней осторожно, словно боясь разбить этот хрупкий светлый миг.

"Никогда и никого…"

"И ты сможешь умереть за меня?"

Его темные глаза смотрели требовательно и испытующе, и Алария смеялась, рассыпая по плечам волосы.

Смерть.

Какая малость.

"Это все? — смеялась она. — Это ведь такая малость из того, что я могу для тебя сделать."

"Тогда живи для меня."

И она снова смеялась, вспыхивая счастьем, зарываясь лицом в пахнущее свежестью белье.

Его Сила была самая ужасная из всех адептов Ордена Малакора, самая одержимая, беспощадная, самая безумная, налитая непроглядной густой тьмой. Она ужасала не своей мощью, а чудовищной, невероятной целеустремленностью и яростью таких высот, что казалось, если ее направить, она способна расколоть и планету.

Он был удивительно цельным, без надколов и надломов в душе; не было в нем тщеславия, как у Берта, жаждущего безмерного поклонения своей красоте.

Не было в нем безумия Малакора, ведущего его дорогой смерти к саморазрушению и в неизвестное неизведанное никуда.

Не было в нем и заносчивости чисса Дайтера, который посматривал на людей свысока, усмехаясь, возомнив себя умнее всех.

Он был словно отлит из самого прочного в мире металла, остр, как наконечник стрелы, и так же устремлен к своей никому невидимой, непонятной мечте.

В нем не было ни сожалений, ни мелких комплексов, колющих душу булавочными уколами. Для этого черного отшлифованного наконечника не существовало ничего вокруг, кроме его цели, и даже зловещий Малакор, угнетающий все живое одним только взглядом, не мог заставить его свернуть с выбранного им пути.

Этот разящий наконечник пробил бы насквозь Строга, не колеблясь и не раздумывая, наверняка, точно и безжалостно, без малейших сомнений, вздумай тот встать между ним и его целью.

Алария пыталась вспомнить его имя, но никак не могла этого сделать.

Отправив ее сюда, в сердце Империи, он поцелуями стер его из ее памяти, как и многое другое.

"Я люблю тебя…"

И вот сегодня, сейчас, вдруг ощутив присутствие Повелителя Ужаса во дворце, услышав страх, она вдруг вспомнила его имя.

Пробус.

Странное, словно выдуманное кем-то наспех и подаренное темноглазому упрямому человеку, твердо идущему своей дорогой.

Бокал Аларии вновь наполнился вином, кто-то накрыл ее дрожащие плечи толстой теплой тканью, и она, глотнув еще красной густой сладкой жидкости, вдруг ощутила, как замерзли ее босые ноги.

Чьи-то настойчивые руки увлекали ее подальше от места, где умер Берт, и Алария, давясь слезами и все чаще приникая губами к бокалу, покорно брела, перебирая в памяти осколки воспоминаний.

Иногда Пробус говорил о Вейдере с такой страстью, что сердце Аларии начинала покалывать ревность, и в ее затуманенной голове рождались мысли о том, что странная, одержимая любовь Пробуса к ней — это ничто иное, как соперничество с Императором, запоздалая месть. Призывая на голову Императора все мыслимые и немыслимые кары и проклятья, Пробус сквозь зубы ругался, вспоминал и молился на лаву Мустафара, не завершившую свое дело тогда, давно, в тот самый день, когда судьба надломилась и круто поменяла жизни многих.