Палпатину нравилась эта игра; нравилось приглаживать выставленные колючки, нравилось петь сладкие песни, обещать, сыпать лестью, хитрить — и все для того, чтобы видеть, как ожесточенное сердце очередного упрямца смягчается, и в конце вечера тот почти любил Императора, уродливого жестокого старика, и едва ли не рыдал от умиления.

Палпатин пил щедро льющийся на него нектар, опьяняющее вино тех изменений, что происходили с людьми практически на его глазах. Но это были легкие победы; обработав таким образом большую часть своих оппонентов, заручившись их поддержкой, Палпатин перешел к ядру сопротивления, к самой его сути, к раскаленному, как ядро звезды, и так же больно обжигающему.

Их было всего четверо; четверо сенаторов, не поверивших ему, не поддавшихся на его лесть и подарки.

Двоих он устранил легко; в глазах общества это были несчастные случаи, на него никто и не подумал бы. Тем более что он даже поддержал те законопроекты, которые они продвигали, уступил.

Оставались всего двое; сенатор Джейкобс, хитрый лис, и сенатор Тослия, старая мерзкая дура, упрямая, как шелудивая ослица, проклятая истеричка, с которой даже разговаривать было невозможно. При воспоминании о том, как прошел визит к этой стерве, Палпатин раскалялся добела, и кончики его искривленных сухих пальцев потрескивали, искрили молниями Силы.

Эти двое держались друг за друга, крепко впившись, сцепившись намертво.

Джейкобс, кажется, даже обеспечивал ее охрану, и делал это довольно хорошо.

Первый же наемный убийца, посланный Палпатином, был пойман, и его пришлось устранить прежде, чем он разболтал, кем он направлен. Но слухи, разумеется, поползли…

Палпатин нервно и яростно кусал губы, скрипел зубами и грязно ругался, расписывая стены своего кабинета темными оплавленными полосами, меча молнии.

Эти двое рушили всю его красивую, изящную игру, вынуждали его стать грубым, просто велеть их убить.

Это посеет панику и недоверие среди тех, кого Палпатин прикормил, среди тех, на кого он потратил так много сил и времени, на которых растратил столько красноречия, чье соблазнение с таким тщанием придумывал и готовил…

— Неужто выхода нет? — шептал Палпатин, без сил откидываясь на спинку кресла и прикрывая морщинистые веки. Сила, пульсирующая в нем, выпивала из него остатки жизни, стирала все человеческое с его уродливого лица, и старик в этот момент походил на полуразложившийся труп.

Один из имперских офицеров охраны вечерами обычно приносил старику успокаивающий чай. Палпатин давно перестал обращать внимание на обслуживающих его людей; все они казались ему безликими, мелкими, ничтожными, всего лишь мусором в его покоях. Тот, кто обычно прислуживал ему, наполняя императорскую чашку ароматной жидкостью, тоже был ничем не примечательным, серым, очень молодым мальчиком, упакованным туго в имперскую, мышиного цвета, форму. Кажется, даже глаза и волосы у него были серые. Спокойная бледная тень…

На его руках были надеты ослепительно-белые перчатки.

Таков был порядок.

На их гладкой ткани было бы заметно любое пятнышко, любое, самое мелкое зернышко колючей уличной пыли, табака или… яда…

Обычно Палпатин пристально всматривался в эти руки, аккуратно переставляющие на блестящем серебряном подносике изящные фарфоровые чашечки, смотрел так долго, что у человека, размешивающего оранжевую прозрачную жидкость, начинали трястись пальцы, и ложка нервно звякала о тонкие, полупрозрачные стенки, а на белоснежную салфетку нет-нет, да капала капля-другая напитка.

Обычно проштрафившиеся быстро исчезали из окружения Палпатина, и им на смену приходили другие. Ему нравилось раскидывать, устранять людей без счета, упиваясь своей властью.

Сегодня был новый; этого человека Палпатин раньше не видел.

"Совсем юного мальчишку подослали прислуживать к Императору, — с некоторой долей раздражения подумал Палпатин, и прикусил губу. — Неужто больше некого было послать?! Нужно быть немного посдержаннее…"

Темнота, наливающая мысли Императора, потянулась к новенькому и окутала его, опустившись на шею, плечи, затуманив ясные серые глаза. Удивительно, но мальчик был спокоен. Он даже вынес испепеляющий взгляд Владыки, и его руки не дрогнули, когда он расстилал на коленях Императора, поверх его алой мантии, белоснежную салфетку.

— Как тебя зовут? — голос Владыки был глух и полон старческого скрипучего раздражения. Так ноют и бранятся старики, трухлявые развалины, жалующиеся на погоду.

— Фрес, — четко и неожиданно звонко произнес молодой человек, чуть поклонившись. Его голос в тягучей тишине прозвучал, пожалуй, резко, и Палпатину почудилось, что из этих молодых, свежих губ вырвался совсем другой звук.

Форс.

— Как-как? — переспросил Палпатин, всматриваясь горящими глазами в чистое лицо молодого адъютанта.

— Фрес, Ваше Императорское Величество, — повторил юноша чуть громче, и в уголках его губ Палпатин угадал тень горделивой улыбки.

Однако…

Сегодня Палпатину хотелось поговорить, все равно с кем, хоть бы и с бревном, лишь бы слышать, как в собеседнике бьется жизнь. Он не хотел видеть никого, кому обычно доверял все свои тайны, планы и мысли — конечно, из числа тех, что можно произносить вслух.

Сегодня он хотел рассказать то, чего не стоит рассказывать никому. Первому попавшемуся человеку, который выйдет, закроет за собой двери и исчезнет потом навсегда, унеся с собой тайну Императора в серое небытие, в туман, в никуда…

— Фрес, — задумчиво повторил Император, и это странное, короткое, жесткое имя в его устах тоже прозвучало удивительно похоже на "форс". — Присядь, мальчик мой…

"Одной Силе ведомо, почему твоя жизнь досталась тебе такой короткой…" — Палпатин сделал чуть заметный знак рукой одному из Алой Стражи, и мальчишка, стрельнув светлыми глазами на замершую в углу алую фигуру, чуть улыбнулся, и, отодвинув стул, изящно поддернул брюки и присел за один стол с Императором, прямо напротив Палпатина, стаскивая с рук белоснежные перчатки, дергая по одному за каждый палец.

Свободная поза и манеры юного собеседника на час понравились Палпатину, как и то, что юноша непринужденно закинул ногу на ногу и аккуратно положил свои перчатки себе на колено, и выжидательно замер, переплетя длинные пальцы рук в замок.

"Даже жаль, что сегодня прислали именно тебя, юный Фрес…"

— Угощайся, — проскрипел Палпатин, сделав приглашающий жест. — И поухаживай за стариком.

Императору становилось все больше интересно наблюдать за юношей, который, казалось, не осознавал, чем для него закончится сегодняшний вечер и разговор с Императором, а потому был весьма непринужденным и живым. Какой подвижный, молодой, свежий…

Ни червоточины, ни трещины, ни самого мелкого пятнышка в душе. Бойкий, как птичка на ветке. Веселый, дерзкий. Он может скакать и щебетать между листьев и цветов, сверкая ярким оперением, пока его не коснется холодная рука заморозков, и тогда он упадет сухим комком перьев… вниз… блеклым спутанным комком…

Фрес неторопливо снял изящное кольцо с салфетки и непринужденно укрыл колени, словно делал это тысячи раз. Так же непринужденно он придвинул себе чашку и недрогнувшей рукой налил чаю, не пролив ни капельки. Снова глянул в глаза Императора, и на дне его светлых ясных глаз заплясали веселые искры.

— Прекрасный чай, — произнес он, чуть пригубив прозрачный, золотой от бликов душистого напитка в ночном освещении фарфор яркими губами. — Благодарю Вас, Ваше Величество.

Палпатин глубоко вздохнул, чуть прикрыв глаза, с удовольствием прикасаясь к его молодости и силе. Это отдельное удовольствие — понимать, что сегодня это молодое, здоровое тело погибнет, умрет, а твое, старое, изуродованное, будет жить дальше…

— Наслаждайся, мальчик мой, — пробормотал Палпатин тихо, откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза. Его Сила, словно сорвавшийся с поводка пес, облизывала со всех сторон юношу, неторопливо угощающегося императорским печеньем, и Палпатин ощущал себя так, словно пытается поймать на ветру лепесток пламени.