А потом он бросил взгляд на скучающую, рассеянную публику, среди которой выделялся только Барни Эплгейт (он бережно отковыривал застывшую корку от старой болячки на локте), – и слезы перепуганного малыша были мгновенно забыты. Осталась одна лишь досада.

– Лезь на помост, Дэвид! – приказал Хилли.

Тот болезненно сморщился… но зашагал к ящику. Дэвиду и раньше не приходило в голову ослушаться брата, которого он обожал все полторы тысячи с чем-то дней своей жизни; не пришло и теперь. Правда, пухлые ножки едва не подкосились, когда он вступил на застеленный белым покровом ящик, пахнущий апельсинами, под которым прятался хитроумный прибор.

Дэвид посмотрел на зрителей, маленький мальчик в голубеньких шортах и выгоревшей футболке с надписью «МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ДОКТОР ЛЮБОВЬ»[86], и по его лицу побежали потоки слез.

– Черт, улыбайся! – прошипел Хилли, ставя ногу на потайную педаль.

Зарыдав еще сильнее, малыш ухитрился изобразить жуткое подобие улыбки. Мэри Браун даже не заметила, что ее сын плачет от страха. Миссис Криншоу тайком пересела на другой стул (свой она успела наполовину вдавить в землю) и приготовилась убираться восвояси. Какая ей разница, купит эта набитая дура «эйвоновский» набор или нет. Выносить дальше пытку солнцем и скукой она не могла.

– А ТЕПЕРЬ, – выкрикнул Хилли, пытаясь расшевелить впавших в спячку зрителей, – величайшая из Восточных мистерий! Посвященных в тайну – единицы; практикующих – и того меньше! «Исчезновение человека»! Смотрите и не моргайте!

С этими словами он набросил на дрожащего Дэвида покрывало. Когда оно, раздувшись, как парус, обвисло и спрятало малыша с ногами, тот громко всхлипнул. Чародея вдруг передернуло – то ли от страха, то ли это его здравомыслие таким образом тщетно пыталось отвоевать позиции.

– Хилли, пожалуйста… ну пожалуйста, мне же страшно! – донесся до мальчика приглушенный шепот.

Фокусник замер. А потом в его голове пронеслось: «Отбросим сомнения, только вперед! Разве трюк томминокеров нас подведет?»

Еще немного – и Хилли Браун уже буквально лишится рассудка.

– Абракадабра! – воскликнул он и, выполнив пассы волшебной палочкой над трясущимся мальчиком в покрывале, нажал на педаль.

Послышалось долгое жужжание.

Ткань лениво опала и сдулась; так бывает, когда встряхнешь покрывало над постелью и ждешь, пока оно не уляжется.

Тут Хилли сдернул его рывком и тоненько вскрикнул:

– Та-даа!

Он чуть не обезумел от ужаса и ликования, на миг идеально уравновесивших друг друга, как дети одного веса на разных концах качелей.

Дэвида на помосте не было.

На минуту зрители стряхнули оцепенение. Барни Эплгейт позабыл о своей болячке. Брайан Браун выпрямился на стуле с разинутым ртом. Мэри и миссис Криншоу бросили перешептываться, и только Эв Хиллман тут же нахмурился с озабоченным видом… Впрочем, было бы чему удивляться: в последнее время дед часто расхаживал с обеспокоенным выражением на лице.

«Ооо!» – мысленно выдохнул Хилли, чувствуя, как успех бальзамом изливается на душу.

Но интерес публики, как и его торжество, оказался недолговечным. Трюки с участием людей всегда привлекали больше внимания, нежели с реквизитом или животными (вытащить кролика из цилиндра – это здорово, но ни один уважающий себя маг не решил на этом основании, будто зрителям интереснее наблюдать, как пополам распиливают лошадь, а не красотку с роскошной фигурой, затянутую в пару блестящих тряпочек), однако, в конце концов, это был тот же самый фокус. Аплодисменты звучали громче прежнего (Барни Эплгейт даже от души завопил: «Вааааауууу, Хилли!»), но быстро утихли. Мама кудесника вновь принялась перешептываться с миссис Криншоу. Отец поднялся с места.

– Мне в душ пора, – пробормотал он. – Чудесное представление, чтоб я провалился.

– Но…

Со стороны подъездной дорожки донесся гудок.

– Мама пришла. – Барни так проворно вскочил, что едва не сбил с ног миссис Криншоу. – Пока! Классный фокус!

– Но…

Теперь уже Хилли чувствовал, как слезы обжигают ему глаза.

Между тем Барни встал на колени и помахал, словно его могли видеть из-под платформы:

– До скорого, Дэйви! Отлично сработал!

– Черт, да его же там нет! – воскликнул юный маг.

Но приятель уже резво скакал прочь. Мама вместе с миссис Криншоу шагали к заднему крыльцу, разглядывая косметический каталог. Все произошло так быстро.

– Хилли, не чертыхайся! – бросила Мэри Браун, не оборачиваясь. – И напомни братику вымыть руки, когда вернетесь домой. Там, внизу, грязновато.

Остался только Эв Хиллман. Он продолжал смотреть на внука с тревогой.

– А ты почему не ушел? – спросил мальчик со злостью и горечью, но каким-то странным голосом.

– Хилли, если твоего брата там нет, – спросил дедушка непривычно серьезным голосом, – то где же он?

«Не знаю», – подумал мальчик, и его внутренние качели начали крениться. Злость пошла вниз, а страх – все выше, выше и выше. Со страхом пришло и чувство вины. Перед глазами встало испуганное, зареванное лицо Дэвида. Потом (спасибо развитому воображению) собственное – сердитое, почти злое и уж точно грозное. «Черт, улыбайся!» И Дэвид выдавил из себя улыбку сквозь слезы.

– Да нет, конечно, он там. – Хилли принялся громко всхлипывать, уселся на сцену и, обняв колени, уткнулся в них пылающим лицом. – Он там, ага, все раскусили мои фокусы, никому они не понравились, терпеть не могу эту магию, зачем только ты подарил дурацкий набор…

– Хилли… – Эв Хиллман шагнул к мальчику с озабоченным и расстроенным видом. Что-то здесь было не так… здесь и по всему Хейвену. Он сердцем чуял. – Что случилось?

– Уходи! – продолжал плакать внук. – Ненавижу тебя! НЕНАВИЖУ!

Дедушек проще всего на свете обидеть, пристыдить или привести в замешательство. Эв Хиллман испытывал все три эмоции одновременно. Больно было слышать такое от внука, хотя и ясно: мальчик бросил это в сердцах. Стыдно – потому что его подарок заставил Хилли плакать… Строго говоря, набор-то нашел в магазине зять, но Эв не отрекся от него, когда мальчик обрадовался, и не видел причин отрекаться теперь, когда тот безутешно рыдал, спрятав лицо между грязных коленей. А замешательство он испытывал потому, что вокруг творилось нечто странное… Что именно? Он не знал. Знал только, что дряхлеет – о, совсем понемногу, но с каждым годом все быстрее – и едва начал смиряться с этой мыслью. Впрочем, этим летом все вокруг казались ему стариками. В чем это проявлялось? Характерное выражение глаз, рассеянность в разговорах, провалы в памяти? Да все вместе, наверное. Даже больше. Но что-то конкретное Эв не смог бы назвать. И вот это самое замешательство, так непохожее на отупение, охватившее прочих зрителей ВТОРОГО ЧУДЕСНОГО ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЯ, вынудило дедушку, единственного в Хейвене человека, оставшегося в истинно здравом уме (еще на рассудок Джима Гарденера кораблю практически не удалось повлиять, но к семнадцатому числу тот уже пил не просыхая), совершить поступок, в котором позже он горько раскаялся. Вместо того чтобы с хрустом согнуть колени, заглянуть под самодельную сцену и лично убедиться, что Дэвид прячется там, Эв Хиллман отступил. Предпочел спастись бегством от мысли, будто его подарок мог причинить внуку столько горя, и от всего остального. Бросил Хилли одного, полагая, что мальчик «сам придет, когда образумится».

Провожая взглядом дедулю, сильно шаркающего ногами, юный фокусник ощутил на плечах удвоенное бремя вины и скорби… а потом и утроенное. Он едва дождался, пока тот уйдет, вскочил на ноги, вернулся к помосту и снова нажал потайную педаль от швейной машинки.

Хуммммммммм.

Мальчик ждал, что покрывало взметнется кверху и примет знакомые очертания. Хилли сдернул бы его и сказал: «Вот видишь, малыш? НИЧЕГО ТАКОГО, ведь правда?» Наверное, даже врезал бы ему хорошенько, чтоб не ныл так в следующий раз. А может, просто…