Невероятно: при этих словах Иисус подмигнул. И тут Бекка с визгом выбежала из дома.

Задыхаясь, она остановилась на заднем дворе. Бесцветные белые волосы свесились ей на лицо. Сердце колотилось ужасающе быстро. К счастью, никто не слышал ее отчаянных воплей: слава богу, они с Джо проживали на Ниста-роуд. Ближайшие соседи – семья Бродских – ютились в неопрятном фургоне в полумиле от них. Это хорошо. Услышав подобные крики, кто угодно решил бы, что в доме Полсонов завелась сумасшедшая.

«А что, разве не так? Только безумцы слышат, как разговаривают картинки. Папуля поставил бы тебе сейчас три больших синяка – один за ложь, второй – за то, что поверила, третий – за то, что устроила шум. Нет, Бекка, картинки не разговаривают».

«А ничего и не было, – проговорил вдруг еще один голос. – Тебе это показалось. Бекка. Не представляю себе, как такое возможно… И откуда ты знаешь подобные вещи… Но только случилось именно это. Ты просто сама с собой говорила, используя нарисованного Иисуса, как Эдгар Берген общался со своей куклой Чарли Маккарти на «Шоу Эда Салливана»[74]».

Но почему-то вторая мысль испугала сильнее и показалась еще более безумной, чем допущение, что картинка заговорила сама по себе, и Бекка решительно отвергла ее.

В конце концов, чудеса случаются каждый день. Вспомнить хотя бы того мексиканца, обнаружившего изображение Девы Марии в запеченной на завтрак энчиладе[75], или как там ее… А исцеления в Лурде? Не говоря уже о детишках, которые плачут камнями: еще недавно о них кричали все крупные заголовки в желтой прессе. Все это самые настоящие чудеса (хотя, конечно, дети, плачущие камнями, – это жутковатое зрелище), возвышенные, прямо как проповедь Пэта Робертсона[76].

«Говорящее изображение – это же бред».

«Но именно это с тобой и произошло. К тому же звучащие голоса в голове для тебя – не новость, ведь правда? К примеру, ты уже слышала Джо. Вот где собака зарыта. Это был вовсе не Иисус, а Джо».

– Нет, – всхлипнула Бекка. – Не слышала я никаких голосов.

Она стояла у бельевой веревки, устремив невидящий взгляд к лесу по ту сторону Ниста-роуд. Тот был окутан легкой знойной дымкой. Менее чем в полумиле, там, куда полетела ворона, Бобби Андерсон и Джим Гарденер терпеливо вели раскопки гигантского корабля.

«Ты свихнулась, – послышался безжалостный голос отца. – Свихнулась от этой жары. Поди-ка сюда, Бекка Баучер, я засажу тебе три синяка за эту полоумную болтовню».

– Нет у меня в голове никаких голосов! – простонала Бекка. – Картинка сама по себе говорила, клянусь, я же не чревовещательница!

Лучше пусть будет так. Если это картинка – значит, случилось чудо, а все чудеса – от господа. От них, конечно, тоже можно свихнуться (боже милосердный, она так и чувствовала себя, словно вот-вот лишится рассудка), но это еще не значит, что человек с самого начала был безумным. А вот слышать голоса в голове или верить, будто читаешь чужие мысли…

Опустив взгляд, Бекка вдруг увидела, как у нее из колена хлещет кровь, и с воплем вбежала обратно в дом. Надо срочно вызвать врача, или «Скорую помощь», да хоть кого-нибудь, все равно кого. И вот она снова в гостиной, подносит к уху телефонную трубку… Но тут Иисус произнес:

– Это просто малиновая начинка из пирога, Бекка. Может, остынешь немного, пока тебя не хватил удар?

Она посмотрела на «Сони», и трубка с треском упала на стол. Иисус, как и прежде, сидел на камне. Кажется, только ноги скрестил под одеждой. Просто удивительно, как он сейчас напоминал ей отца… Только не грозного, готового взорваться в любую минуту. Взгляд у него был хоть и сердитый, но терпеливый.

– Потрогай и сама убедись, что я прав.

Она осторожно коснулась колена, заранее морщась от боли. И, как оказалось, напрасно. Потом она заметила косточки в красной жиже и совершенно расслабилась. Даже слизнула малиновую начинку с пальцев.

– А теперь, – продолжал Иисус, – выбрось из головы эти мысли о голосах или сумасшествии. Это просто я, и я говорю с кем мне будет угодно, так, как это мне угодно.

– Ведь ты – спаситель, – прошептала Бекка.

– Правильно. – Иисус опустил взгляд. Под ним, на экране, две анимированные салатницы приплясывали в ожидании обещанного им соуса «Хидден вэлли ранч». – И пожалуйста, выключи эту гадость, если тебя, конечно, не затруднит. Как можно говорить под этот шум? К тому же реклама щекочет мне пятки.

Бекка приблизилась к телевизору и отключила его.

– Господь мой, – шептала она.

Утром следующего воскресенья Джо Полсон крепко спал в гамаке на заднем дворе, а на его обширном животе покоился Оззи. Бекка подсматривала за мужем в окно гостиной, придерживая штору. Тот преспокойно дрых в гамаке. Наверняка ему снилась эта Шалава: как он разложит ее на куче из каталогов и рекламных проспектов «Вулко»[77], а потом – как любят выражаться Джо и его свиньи-дружки по покеру – пришпорит эту кобылку.

Она придерживала штору левой рукой, потому что в правой сжимала горсть квадратных девятивольтовых батареек. Потом отнесла их на кухню, где собирала что-то на рабочем столе. Бекка пыталась сказать Иисусу, что не умеет ничего собирать. Что у нее руки кривые и не оттуда растут. Папаша всегда это утверждал. Она хотела еще прибавить, что иногда отец удивлялся, как его дочь ухитряется подтереться в уборной без самоучителя, но потом решила: это не те слова, которые будет приятно услышать спасителю. В ответ Иисус посоветовал не глупить, а четко следовать указаниям. Мол, подобная мелочь даже ей под силу. И, к неописуемому восторгу Бекки, оказался совершенно прав. Все получалось не просто легко, но и весело! Гораздо веселее, чем, например, готовить; впрочем, к этому занятию она тоже никогда не питала особенной склонности. Ее пироги опадали, а тесто для хлеба не поднималось… Так вот, небольшой прибор Бекки начала собирать еще вчера, взяв за основу тостер, моторчик от старого блендера марки «Гамильтон бич» и забавную панель с разными электронными штучками, которую оторвала от ненужного радиоприемника, валявшегося в сарае. Она надеялась управиться задолго до двух часов дня, когда Джо проснется и придет смотреть матч «Ред сокс». Она взяла маленький пропановый паяльник и ловко зажгла его при помощи спички. Еще неделю назад Бекка рассмеялась бы в лицо любому, кто сказал бы, что ей придется иметь дело с пропановой горелкой. А все оказалось просто. Иисус объяснил, как и где подсоединять провода к плате от старого радио.

Впрочем, это далеко не все, что он рассказал ей за эти три дня. От его рассказов Бекка лишилась сна, стала бояться ходить в деревню по пятницам за покупками (а вдруг все прочтут постыдное знание у нее на лице? «Я всегда пойму сразу, если ты что-нибудь натворишь, – говорил отец. – Не с твоим лицом хранить секреты…») и даже – впервые в жизни – утратила аппетит. Джо, с головой погруженный в свою работу, матчи «Ред сокс» и мечты о Шалаве, едва замечал эти перемены… Лишь однажды вечером, когда они вместе смотрели «Блюз Хилл-стрит», обратил внимание, что жена начала грызть ногти. Странно: раньше такого с ней не случалось ни разу; на самом деле это она изводила мужа по поводу вредной привычки. Джо Полсон размышлял об этом ровно двенадцать секунд; потом он опять уткнулся в экран и предался грезам о вздымающейся белой груди Нэнси Восс.

И вот какие истории, среди прочих, поведанных Иисусом с картинки, заставили Бекку плохо спать по ночам и начать грызть ногти в сорок пять лет.

В 1973 году Мосс Харлинген, один из приятелей Джо по игре в покер, убил своего отца. Это произошло в Гринвилле, во время охоты на оленя, и было всеми расценено как трагическая случайность, но Авель Харлинген погиб вовсе не случайно. Мосс просто залег с винтовкой за поваленным деревом и терпеливо ждал, пока отец перейдет через ручей ярдах в пятидесяти вниз по склону. Целиться в него было проще, чем в глиняную уточку в тире. Сам Мосс убедил себя, что делает это из-за денег. Его предприятие, занимавшееся строительством Большого канала, задолжало двум разным банкам по векселям. Срок истекал через шесть недель, и ни одна из сторон, зная о другой, не желала давать отсрочку. Мосс отправился к Авелю, но тот отказался помочь, хотя вполне мог бы. Поэтому сын пристрелил отца и унаследовал кучу денег – сразу после того, как получил от юристов заключение о смерти в результате несчастного случая. Векселя были в срок погашены, и Мосс уверил себя (впрочем, в глубине его темной души оставались сомнения), что пошел на убийство исключительно ради корысти. В то время как настоящий мотив был совсем другим. В далеком прошлом, когда ему самому едва исполнилось десять, а братику Эмори – семь, их мать уехала далеко на юг, на Род-Айленд, на целую зиму. Там у нее внезапно скончался брат, и его вдове требовалась поддержка. В отсутствие матери в доме Харлингенов произошло несколько актов инцеста, но с ее возвращением все прекратилось и никогда уже не повторялось. Мосс даже не вспоминал об этом. Он забыл, как лежал в темноте без сна, в смертельном ужасе ожидая, когда в дверном проеме возникнет отцовский силуэт. Разве помнил он, как зажимал себе рот рукой, как соленые слезы стыда и злости бежали по ледяному лицу из горячих глаз, пока Авель Харлинген с хрюканьем и придыханиями совал свой намазанный салом член в задний проход сына? Все это произвело на Мосса столь слабое впечатление, что он и не вспоминал, как прокусывал свою руку до крови, лишь бы не вскрикнуть. И уж точно вылетели у него из головы тоненькие, словно у задыхающейся птички, мольбы Эмори с соседней кроватки: «Папа, не надо, пожалуйста, пап, только не меня, не сегодня, папа…» Разумеется, дети легко обо всем забывают. Но, видимо, какая-то часть произошедшего все-таки задержалась в памяти, потому что, когда Мосс Харлинген нажал на курок и выстрелил в сукина педераста, когда эхо прокатилось вдаль по холмам, потом вернулось обратно и наконец растворилось в нерушимой лесной тишине местных дебрей, он шепнул: «Не сегодня, Эм. Не тебя».