– Вот о чем вы, подонки, всегда забываете упомянуть на своих коммунячьих антиядерных митингах: за тридцать лет мирного использования атома нас ни разу еще не поймали за руку.
Тэд одет в линялые джинсы и свитер с оленем. Едет он ловко и быстро. Не то что Гард, потерявший всякий контроль.
– Врежешься, – произносят справа.
Он поворачивается и видит Аргльбаргля. Толстяк уже начал разлагаться. Жирное лицо, багровое от горячительных излияний в тот вечер, теперь стало желтовато-серым, точно старая штора за грязным окном. Плоть сползает вниз, натягивается и рвется. Прочитав на лице Джима потрясение и ужас, толстяк раздвигает сизые губы в ухмылке.
– Такие дела, – произносит он. – Умер я. Это был настоящий сердечный приступ. Не желчный пузырь, не проблемы с пищеварением. Я свалился через пять минут после твоего ухода. «Скорую» вызвали. Парень, которого в тот вечер наняли барменом, сделал мне непрямой массаж и вновь запустил мое сердце. Но я все равно загнулся по дороге. – Оскал становится шире и бессмысленнее, как у форели, умирающей на заброшенном берегу ядовитого озера. – Я помер у светофора на Сторроу-драйв, – сообщает Аргльбаргль.
– Нет, – шепчет Гарденер.
Вот, вот чего он всегда боялся. Совершить по пьяному делу что-то по-настоящему непоправимое.
– Да-да, – возражает мертвец, плавно скользя по склону и неуклонно приближаясь к деревьям. – Я пригласил тебя в собственный дом, напоил, накормил, а чем ты мне отплатил? Затеял пьяную склоку, довел до смерти…
– Пожалуйста… я…
– Ну что? Что «ты»? – подхватывают слева. Олень со свитера Тэда куда-то исчез, зато появились желтые знаки, предупреждающие о радиоактивной опасности. – Ты ничто, ты пустое место! Чертовы современные луддиты[47], откуда, по-вашему, ток берется?
– Убийца, – не унимается справа Арберг. – Скоро за все заплатишь. Ты расшибешься в лепешку, Гарденер.
– Думаешь, ток поставляет волшебник из страны Оз? – визжит Тэд.
Внезапно его лицо покрывается кровоточащими язвами. Губы раздуваются, лопаются, гноятся. Один глаз затягивает молочно-белая катаракта. Джим с ужасом понимает, что наблюдает симптомы последней стадии лучевой болезни.
Между тем ярко-желтые предупредительные знаки на свитере быстро чернеют.
– Расшибешься как пить дать, – гудит Аргльбаргль. – Трах!
Гарденер уже плачет от страха – точно так же, как тогда, после выстрела в собственную жену. Рука дернулась от неожиданно сильной отдачи, Нора покачнулась и завалилась на кухонный стол, прижимая ладонь к щеке, точно собиралась воскликнуть: «Да ты что? Вот сроду бы не подумала!» Между пальцами у нее сочилось красное, и сознание Джима сделало последнюю отчаянную попытку все объяснить: «Это кетчуп, расслабься, это же просто кетчуп!» А потом его затрясло от рыданий, вот как сейчас.
– Конечно, парни, вам лишь бы вилку в розетку воткнуть, остальное – не ваша забота! – Гной стекает по лицу Тэда и капает на снег. Волосы отваливаются клочьями. Череп весь покрывается язвами. Рот растягивается в безумном оскале, как у Арберга.
В ужасе Гарденер понимает, что совершенно потерял управление на этой «Прямой стреле», да еще должен ехать в компании двух покойников.
– Но знаешь, тебе нас не остановить. Это никому не под силу. Ситуация вышла из-под контроля… дай подумать… году еще в тридцать девятом. А к шестьдесят пятому мы достигли критической массы. Мир летит под откос. Скорого взрыва не миновать.
– Нет… нет…
– Ты высоко заехал, но тем больней будет падать, – гудит свое Арберг. – Прикончить гостеприимного хозяина – самое мерзкое из убийств. Ты разобьешься… Трах! Трах! Трах!
И это чистая правда. Джим пытается повернуть, но лыжи неотвратимо следуют выбранному курсу. Вот и большая заснеженная сосна. Аргльбаргль и Ядерная Шишка бесследно растворяются в воздухе. «Так это и были томминокеры, Бобби?» – успевает подумать Гард.
Красная полоса вокруг искривленного ствола внезапно раздваивается, осыпаясь на снег ошметками. На глазах у беспомощно мчащегося вперед Джима сосна оживает и разевает пасть, чтобы проглотить его. Все шире, шире… Теперь уже кажется: дерево само несется ему навстречу, шевеля ветвями, как щупальцами. И эта жуткая чернота между двумя ярко-красными полосами, изгибающимися, словно накрашенные губы коварной шлюхи… Во мраке воют гнилые ветра… И…
4
Тут он не просыпается, хотя поначалу кажется именно так. Всем известно: даже в самых запутанных грезах присутствует своя странная логика… Гарденер просто меняет один сон на другой. Такое случается сплошь и рядом, верно?
Только что он летел на лыжах (уже второй раз за сутки, вы представляете?) навстречу дереву, из-за которого чуть не погиб и которое внезапно разинуло страшную пасть, – и вдруг обнаружил себя сидящим в кресле-качалке Бобби. Все тело у него затекло, а в горле словно застрял моток колючей проволоки, но Джим рад уже и тому, что оставил кошмар позади.
Пора бы сходить на кухню за кофе и аспирином, как он и задумывал. Гарденер начинает приподниматься, и вдруг Бобби открывает глаза. Вот тут-то он понимает, что даже не думал просыпаться, ведь из глаз у нее вырываются зеленые лучи. Знаете, как у Супермена из комиксов, с его рентгеновским зрением. Их еще всегда рисуют с оттенком недозрелого лайма. Правда, этот свет скорее напоминает огни, что плавают над болотами в особенно душные ночи. Чувствуется в нем нечто пугающее, недоброе. Бобби медленно садится, оборачивается… смотрит в упор на Джима. Он хочет воскликнуть: «Не надо! Убери эти лучи!»
Но из горла не вырывается ни звука. Глаза Бобби уже пылают, как солнце, только ярко-изумрудным сиянием. Гарденер поскорее отводит взгляд, чтобы не ослепнуть. Хочет прикрыться ладонью, но руки не слушаются. «Все, теперь будет ожог, – проносится у него в голове. – Непременно будет. Через несколько дней начнут появляться язвы, похожие сначала на безобидные прыщики: это самые первые вестники лучевой болезни. С виду – ничего особенного, только не заживают. А потом состояние ухудшается. И ухудшается…»
В голове обрывочным эхом из предыдущего сна звучит торжествующий голос Арберга: «Так и знал, что ты расшибешься, Гарденер!»
Лучи прикасаются к Джиму… и омывают его, пробиваясь даже сквозь крепко зажмуренные веки. Он словно смотрит на циферблат, светящийся в темноте. Но ведь во сне человек не может испытывать настоящую боль; вот и здесь ее нет. Зеленое сияние не холодит и не обжигает. Гард вообще ничего не чувствует. Разве что…
Горло.
Оно больше не болит.
И слышится громкое, отчетливое: «…процентов! Таких сногсшибательных скидок вы больше нигде не найдете! Кредит выдается ЛЮБОМУ! Удобные кресла с откидными спинками! Водяные матрасы! А для вашей гостиной…»
Это пластинка в черепе снова заговорила – и тут же заткнулась. Голос исчез.
Как и першение в горле.
Вслед за ними пропал и зеленый свет.
Гарденер осторожно приоткрывает глаза.
Бобби лежит на кушетке; веки сомкнуты, дыхание глубокое… Все по-прежнему мирно. А как же рентгеновские лучи из глаз? Боже!
Джим садится обратно в кресло. Сглатывает. Не больно. Жар тоже почти спал.
Гарденер вспомнил, что собирался принять кофе с аспирином.
«Обязательно, – думает он, удобно откидываясь в кресле и закрывая глаза. – Но ведь это невозможно сделать во сне. Вот проснусь, тогда и…»
«Гард, ты уже пробудился».
Нет, не может этого быть. В мире бодрствующих люди не выпускают из глаз зеленый свет, исцеляющий от жара и першения в горле. Во сне – пожалуйста, в реальности – нет.
Скрестив руки на груди, Джим опять погружается в дрему и в таком состоянии – не понимая, на самом деле он спит или нет, – проводит в кресле-качалке остаток ночи.
5
Когда Гарденер наконец проснулся, ему в лицо бил яркий свет из окна. Спина зверски ныла, а стоило встать – еще и шея так жутко хрустнула, что он поморщился.
